Мы уважаем друг друга

Материал журнала «Семья и школа», №4, апрель 1983 года.

 

– Ты же дал слово! Тебе поверили и ждут таких поступков, какие ты обещал. Понимаешь, тебе верят и ждут! Как же можно не сдержать слово?

 

К сегодняшнему разговору привели неприятные события последних дней. Сын уходил из дома, объявляя, что вернется в восемь вечера. Возвращался около десяти. На следующий день и еще два дня подряд повторялась та же история. Разными были только объяснения, почему он приходил поздно.

 

– Тебе же верят, как ты можешь так?

 

– Прости, папа! Поверь последний раз. Завтра точно – ничего такого не будет…

 

Действительно, «такого» не было. Было хуже. Возникло ощущение, что наши отношения зашли в тупик. Что-то неладное происходило… Получалось, что наше родительское доверие, наше слово ничего для сына не значат. Он не испытал бы большой потери, если бы это доверие исчезло. И не очень боялся упасть в моих глазах, не жаждал или не рассчитывал на мое уважение к нему и сам не уважал меня, раз обманывал…

 

Зато кого-то другого он, видимо, сильно уважал. Вчера категорически отказался надеть брюки, над которыми его друзья, как он заверял, будут смеяться. Вот: в чьих-то глазах он боится упасть, следит за тем, чтобы о нем были высокого мнения, и предпринимает усилия это мнение укрепить. Видно, эти друзья для него – большой авторитет.

 

А у меня-то есть авторитет? – задумался я. И должен был честно сказать себе, что сам я авторитета у сына не имею. Ну, может быть, почти не имею… Почему? Возможно, его равнодушие, даже неуважение ко мне рождается из моего неуважения к нему? Не получая от меня поддержки своего авторитета, он привык обходиться без меня и не хочет считать меня самого авторитетным, уважаемым человеком?

 

А ведь я уважение с его стороны предполагал как нечто само собой разумеющееся! Я чувствовал удовлетворение от мысли, что сын внимает мне с благодарностью, стало быть, становится лучше. Я-то сильно уважал себя как воспитателя! Мне и в голову не приходило, что это уважение я основывал на элементарных приемах воздействия: назиданиях, упреках, взрывах возмущения по поводу его непослушания. На словах отвергая принцип «боится – значит уважает», на деле я руководствовался им. Только вместо физического воздействия пользовался нотациями и нравоучениями. Сыну некуда было деваться, и он «уважал» меня, а попросту говоря, подчинялся. Не грубил, исполнял, спрашивал, обращался с просьбами, соглашался со мной, старался быть таким, как я требовал… Что же еще оставалось делать ему, слабому, передо мной, взрослым и сильным?

Тут я подумал, что придет время, когда слабый станет вровень с сильным и не подчинится или потребует такого же «уважения» к себе… Мысль была настолько суровой, что я начал придирчиво анализировать наши отношения, раздумывать над тем, что же такое – настоящее уважение: мое и его. Стал вспоминать.

 

Раньше сын охотно делился впечатлениями, советовался, рассказывал о своих делах или неприятностях, тянулся быть рядом. Так было, когда он пошел в первый, третий и даже шестой класс. Но сейчас, когда он в восьмом… В нем что-то переменилось, что-то перестроилось. Многое в нем мне было теперь непонятно. Это раздражало и беспокоило. Он уже не звал меня в свой мир, а после размолвки не тянул к своим делам, заставляя забыть ссору, не просил помириться, подружиться снова. Он ходил суровый и отрешенный, иногда обиженный, изредка просто злой. Однажды я перехватил его взгляд – в нем было отчаяние одиночества, тоска, какая-то боль. Видимо, когда его тоска по нормальному человеческому общению становилась особенно острой, он начинал «подлизываться»: тщательно и точно выполнял мои требования в надежде, что лед в моей душе растает и можно будет не исполнять мои приказания, а просто делать что-то вместе; не воспринимать назидания, а просто слушать; не учиться жить, а просто жить рядом. Иногда волной поднималась в нем злость (как правило, в ответ на мою холодную неприступность), бушевала какое-то время и уходила, оставляя черствую отрешенность от всего, что было в доме. Возникало ощущение, что сам он не осознавал, что происходило в нем. Не сразу разобрался в этом и я. Лишь спустя много времени я начал понимать, отчего рождались все эти всплески, движения, перепады настроения. Причинной их была пробуждающаяся в сыне самостоятельность.

 

Самостоятельность… Если не дать ей проявиться, подросток будет мучиться, тосковать и отчаянно – в попытках утвердить себя – сопротивляться любым внешним воздействиям. Это подчас ведет к острым конфликтам. Бывает и иначе: задавив самостоятельность, мы «получаем» тихого, исполнительного и страдающего в душе ребенка. Его гложет боль неполноценности, непроявления самостоятельности. И то и другое плохо.

 

Конечно, взрослые опасаются: вдруг бурно проявляющаяся самостоятельность собьет ребенка с правильного пути, и тогда ничего другого не останется, как руководить сыном или дочерью в каждом их поступке. Естественно, мы готовы направлять их по тем дорожка, которые нам желательны, нами определены. Таких дорожек, оказывается, не так уж много: прилежно учиться, иметь полезное увлечение, быть в дружбе с хорошими ребятами, слушаться, не курить, не гулять допоздна и т.п. Но даже этот стандартный набор требований подчас рождает в семьях бурные конфликты. Мы требуем от детей полного удовлетворения своих ожиданий, уверены, что это – ради их же пользы, и всякое сопротивление становится особенно обидным для нас. Может быть, мы не должны быть столь примитивно наступательны и так неуважительны к растущей самостоятельности подростков? Быть может, дети сами, без ежедневных назиданий могут разобраться, что хорошо и что плохо? Вероятно, им даже нужно дать возможность самостоятельно во многом разобраться. И уважать их право на самостоятельное решение и выбор.

 

Так передо мной встала сложнейшая задача – как бы заново поверить в сына и научиться уважать его, как уважаю я каждого взрослого достойного человека. Поверить в то, что уже заложенное в нем мною же послужит ему надежным компасом в любой жизненной ситуации и он сам справится, когда окажется перед необходимостью сделать нравственный выбор.

 

Мне казалось, что нравственных компасов в жизни каждого подростка должно быть два. Внутренний – это то, что уже заложено в нем в результате воспитания. И внешний – это совет, своевременная подсказка взрослого. По-моему, наличие этих двух компасов во многом зависит от того, уважает или нет ребенок своих родителей.

 

***

 

А все-таки: меня-то мой сын уважает?

 

Повторяю, долгое время мне казалось, что сыновнее уважение к отцу – ведь само собой разумеющаяся. Однако, придирчиво вглядываясь в наши отношения, я понял, что у нас преобладала атмосфера отнюдь не уважения, а… сопротивления. То есть обоюдного противления, противостояния друг другу. Это начало складываться уже давно. Когда именно, я не мог точно вспомнить. Но память удержала несколько случаев…

 

Однажды, придя из школы, сын объявил, что получил задание сделать коробку из картона.

 

– Как делать, знаешь?

 

– Знаю, нам объяснили…

 

Сделал. Получилась кривая, неказистая.

 

– Ты карандашом-то размечал?

 

– Нет.

 

– А как ты делала?

 

– Сгибал и резал.

 

– Да разве так делают?

 

Я стал помогать, продолжая ругать его. Мне было досадно, что испорчен картон, что зря потрачено время, что объяснения учительницы не дошли до него, а теперь мне приходится возиться… Мне было жаль время, картон, учительницу, себя. Не было жаль лишь его – сына.

 

– Делай! Что руки сложил!

 

– Не буду. Все равно не получится…

 

Разгневанный его отказом, я наказал его. Он долго плакал, стоя в углу. Подобное повторялось нередко. Сколько упреков, обидных прозвищ услышал он от меня! Я постепенно начал с недоверием относиться не только к его школьным умениям, но и ко всем другим затеям, возможностям, планам. Я сомневался в том, что он что-то доведет до конца, сделает качественно, сделает с первого раза. Я не скрывал от него своего сомнения. Более того, сначала просто сомневался, потом – с иронией, потом – с явной издевкой. Мне казалось, что своим скепсисом я подзадориваю его, помогаю зарядиться сильным импульсом к действию.

 

И сын действительно «заряжался». Только чем? Раздражением и желанием действовать назло. Привело это к грустным результатам. Сын стал избегать любых совместных со мной занятий. А то, что мы требовали от него делать в доме, стало рождать в нем отвращение. И все же он делал. И нередко делал хорошо. Почему? Раздумывая над этим, я начал понимать: детское сердце несло в себе такой запас доброты и сыновней преданности, что этого хватало, чтобы прощать мне и суровость, и недоверчивость, и даже неуважение. Прощать, сохраняя в себе любовь ко мне, желание быть со мною, готовность откликаться на мои слова… Как-то я спросил маму одного из товарищей моего сына, что положительного видит она в своем ребенке. Назвав два-три качества, она запнулась и, краснея, призналась, что об этом никогда не думала. Теперь этот же вопрос я задавал себе и чувствовал, что мне тоже ответить нечего! Когда сын был маленьким, я мог часами рассказывать о его милых проделках. Но чем взрослее он становился, тем меньше на ум приходило случаев, о которых мне хотелось бы с удовольствием рассказывать друзьям и родственникам. Что – таких случаев не было? А может быть, изменилось мое восприятие всего, что связано с сыном? Почему я вижу в нем одни недостатки?

 

И как же ему трудно со мной! Он ждет человеческого общения, а я начинаю его воспитывать нотациями. Он хочет разговора по душам, а я выдаю ему назидания. Он рвется поиграть со мною, а я начинаю его учить играть. Если же он пытается высказывать свое мнение или делать что-то свое, я немедленно прихожу в очень неуютное и неловкое для себя состояние, раздражаюсь, кричу. В результате он перестал вслушиваться в мои слова, стал вообще избегать всякого сколько-нибудь откровенного разговора со мной, мало рассказывал о себе, еще меньше – о том, что происходит у них в школе, в дворе. Постепенно, нити, скреплявшие нас, рвались; сын переставал доверять мне, уважать меня.

 

А ведь уважение, а значит, признание своих родителей правыми, действительно, дается каждому ребенку самой природой. Дети как бы изначально несут в себе преданность своим родителям, доверяют матери и отцу беспредельно. В этой беспредельности, особой естественности авторитета, на мой взгляд, и заключается тайна удивительной раскованности маленьких детей в общении с отцом и матерью, когда взрослый признает за ребенком право вести игру, а в проявлении инициативы ребенок и взрослый становятся равными. Лишь постепенно, в результате неумелых действий родителей, инициатива и самостоятельность малыша гаснут, подавленные взрослыми, и ребенку тяжело становится общаться с односторонне настроенными, без конца диктующими свои условия отцом и матерью.

 

***

 

Как же сделать так, чтобы не погасить инициативу и самостоятельность ребенка, признать за ним авторитет равного нам, взрослым, исследователя мира и в то же время стать для него высоким, уважаемым авторитетом? Древний мудрец дал на это удивительно простой ответ. Пересказываю его своими словами.

 

– Дай ребенку свой совет и свое предостережение. Он не послушает тебя. Тогда позволь ему сделать так, как он хочет. Ты же будь рядом с ним. Когда он будет готов свернуть себе шею, выручи его. Но ни одним словом не вспоминай того, что ты говорил ему перед этим…

 

Сначала мне было очень трудно поверить, что мой сын поймет не только мой совет, но и мое красноречивое молчание, после того как я помогу ему не «свернуть шею». Так и хотелось еще раз напомнить: ведь я предупреждал тебя; укорить, что не послушался. Почему хотелось? Снова от недоверия, от недостаточного уважения к его самостоятельности, к его способности разобраться в обстоятельствах. И еще потому, что хотелось немедленно увидеть исполнение моего совета.

 

Я начал понимать: по мере того, как растет ребенок, от нас, взрослых требуется возрастающий запас доверия к нему. В жизни же часто происходит наоборот. Мы начинаем защищаться от самостоятельности и инициативы ребенка, пресекая ее, от его собственного мнения, не уважая и отметая его. Пока ребенку меньше десяти, это легко удается. Но к четырнадцати-шестнадцати годам наше общение может превратиться в бесконечную цепь конфликтов. Что же делать?

 

А что я, собственно, хочу от сына? Чтоб окончил школу, потом училище, стал хорошим мастером, пошел на работу. Чтоб его уважали люди, нуждались в нем… Но ведь это лишь внешний план жизни сына. А есть другой, внутренний, с первым, конечно, связанный: воспитать его настоящим, порядочным человеком, развить благородные свойства души. Если это удастся, он и школу окончит, и училище, и трудиться станет хорошо, и вся работа его будет на радость людям. А воспитать сына таким нельзя на словах. Если я буду говорить ему о самых высоких человеческих качествах, а дома создам такую атмосферу общения, которая будет вызывать в нем самые низкие эмоции, ничего из моих красивых слова не получится.

 

Значит, я должен создать дома иную атмосферу, наладить наше общение так, чтобы не проявлялись, не торжествовали дурные свойства характера, неприятные черточки. Значит, я не должен допускать разрыва между своим словом и собственным поведением, прежде всего – срывов в непосредственных отношениях с сыном, мысленно контролируя каждую свою фразу, останавливая себя тогда, когда вдруг вспыхнет недоверие, досада, гнев.

 

И наступило время несколько странного и в первые дни очень непривычного для меня состояния. Порой по старому обыкновению я набрасывался на сына, ругал его за разные проступки. Потом, вспомнив о своем решении, на полуслове замолкал. Затем начинал разговаривать с сыном вновь, и, к моему великому изумлению, разговор получался. Сын слушал меня и понимал, задавал вопросы, всматривался в меня, думал.

 

Иной раз я заставлял себя мысленно просить у сына прощения за пережитые по его поводу досаду или недоверие. Для этого приходилось переламывать огромное сопротивление чего-то нехорошего в себе. Но теперь я определенно знал, что иначе невозможно; только так можно придать своим душевным движениям мажорный тон и научиться отвечать на дурное движении души ребенка движением чистым: заботливым словом, утешением, прощением, помощью.

 

…Как-то, вернувшись поздно домой, я увидел на полу ворох перепутанной магнитофонной пленки. Оказывается, сын, включив перемотку, прилег и заснул.

 

– Все это так на полу и останется?

 

– Приберу, папа. Только попозже…

 

– Смотри, не выбрасывай. Размотай!

 

– Ладно.

 

Клубок лежал день, два, неделю. А потом…

 

– Пап, ты ничего не заметил?

 

– Я внимательно огляделся и воскликнул:

 

– Неужто сделал!

 

– Сделал. Вот.

 

Он протягивал мне бобину с пленкой и радовался… Нет, он не ждал от меня похвал, и не было в нем в эту минуту никакой корысти. Была только радость, которой он делился со мной просто и открыто. И может быть, впервые так отчетливо я почувствовал в себе ответную светлую радость. Сын и я стали как бы одним целым. Это, действительно, волшебные минуты общения. В такой общении детская душа созвучна зрелой, взрослой, вторит ей. Это подражание добровольное, и сам ребенок этого подражания не осознает. В такие минуты доверие друг к другу абсолютно. И поэтому тот, чье движение души оказывается более сильным, ведет за собой. В таких случаях нет необходимости чему-то поучать ребенка, что-то диктовать ему. Достаточно сказать как бы мимоходом:

 

– Что-то мы с тобой не то делаем…

 

И он поймет. Сознаюсь, первое время еще скребли на душе кошки: не потеряю ли я в результате таких признаний и такой либеральности свой родительский авторитет. Лишь спустя время я понял, что в этом случае я забочусь о своем авторитете превосходства – по праву богатого опыта, жизни, знаний, учености, физической силы, смекалки и т.д. Такой авторитет, действительно, теряется, если жизнь вдруг обнаруживает, что ты был в чем-то неправ, или если появляется человек более опытный, сильный, умный и т.д. Это довольно обидно, и желание поддержать такой авторитет подчас заставляет нас откровенно ловчить, выкручиваться или притворяться, лишь бы оставаться в положении лидирующего, сохранить свое превосходство в глазах других людей.

 

Я заметил, что, отдаваясь авторитету превосходства, в общении с сыном оставался скованным, холодным, чрезмерно строгим. Помог сын. Он, ничего не говоря и не объясняя, открыл мне, что есть авторитет совсем другой. Авторитет преданности другому человеку. Этим авторитетом дети наделяют нас с первого дня своего рождения. Они не спрашивают, преданы ли мы им, они нас такими принимают и соответственно строят все свои отношения с нами. Но чем старше они становятся, тем серьезнее и острее ждут они от нас доказательства сначала чисто родительской, а затем вообще человеческой преданности им. Подростки, сами того подчас не осознавая, ищут в нас созвучия любым своим душевным переживаниям, ждут, что дома их согреют, поймут, помогут. Дети очень больно переносят каждый случай нашего предательства – это тогда, когда они видят, что наша преданность им дала трещину.

 

Если у взрослого есть этот авторитет преданности, его родительский престиж отнюдь не пострадает, если даже он признает свою ошибку в чем-то, найдет свое действие неверным или просто скажет: «Что-то мы с тобой не то делаем…» Вот и я уже не боялся ошибиться – сын понимал, что я не все знаю, и легко прощал мне это. Зато как внимательно теперь он вслушивался в каждое мое слово! И я теперь уже не мог позволить себе дать сыну повод для сомнений в моей душевной преданности ему, в неуважении к нему. И с радостью видел: он одаряет меня таким же уважением.