О моем добром папе

Щекою прижавшись к шинели отца –
Вот так бы и жить.
Вот так бы и жить — ничему не служить,
Заботы забыть, полномочья сложить,
И все попеченья навек отложить,
[…]
На стриженом жалком затылке своем
Ладонь ощутить.
Вот так быть любимым, вот так бы любить
И знать, что простит, что всегда защитит,
Что лишь понарошку ремнем он грозит,
Что мы не умрем.
[…]
Припавши щекою, наплакаться всласть…

Тимур Кибиров

Мне до сих пор, каждый год, в один и тот же день, звонит моя подруга Лена. Сегодня она осталась единственной, кто помнит моего отца. Михаил Исидорович Шлезингер — мой папа и русский солдат — прошел всю войну и вернулся с фронта живым. В отличие от героя повести Виктора Голявкина «Мой добрый папа», с которым, мне почему-то кажется, был как-то удивительно-странно схож… Папы нет на этом свете уже 50 лет.

Михаил Исидорович Шлезингер. Фото из семейного архива

Школа

…Волхонка, Знаменка — места детства моего отца — какой-то не мой район. Ну, так бывает, есть и в твоем родном городе места, к которым ты как-то и холоден, и безразличен… Но приходила я сюда, конечно же, часто. Еще бы! Тут же Музей изобразительных искусств им. Пушкина, импрессионисты любимые — вначале с дочками, потом и с внучками тоже…. Сегодня-то они уже все выросли, пришли в возраст, так сказать, «немузейный», хотя… Я вот, например, и сейчас с наибольшим наслаждением прогулялась бы по залам и коридорам Пушкинского или любимой Третьяковки…

На месте гимназии, в которой учился мой отец — кафе. Правда, с говорящим названием – «Школа». В честь той самой знаменитой гимназии номер один, начало созданию которой положила еще государыня-императрица Екатерина Вторая. Учиться в 1-ой Московской мужской гимназии в Большом Знаменском переулке — это, действительно, звучало гордо. В свое время здесь учились многие люди известные и даже знаменитые: и драматург Островский, и профессор Бугаев (отец декадента А.Белого), а почти в одно время с моим отцом – Илья Эренбург.

Моего же отца известность как-то не волновала вовсе, никогда… Вспоминая папу, я думаю, даже с некоторым удивлением, ведь это был человек, начисто лишенный какого бы то ни было тщеславия. На месте тщеславия у него всегда была… доброжелательность.

Париж – Афины – Москва

Незадолго до 1-ой мировой войны отец уехал в Париж. Там были какие-то далекие родственники, а у них были дети, которые вдруг почему-то захотели учиться русскому языку. И вот тогда выписали из Москвы папу. Чему он, в общем-то, был весьма рад.

Во-первых, был рад шансу заработать. Хотя папин отец и был юристом, служившим вдобавок у богатого «мыльного» предпринимателя Чепелевецкого, но, имел женой выпускницу Высших женских курсов в Санкт-Петербурге, даму властную, модную и способную потратить немалые средства на понравившуюся вещицу, и семья едва ли порой не бедствовала. (Кстати, в молодости дедушка был влюблен в Эльзу Триоле — сестру Лили Брик, ставшую впоследствии супругой самого известного французского коммуниста и писателя Луи Арагона).

Во-вторых, согласитесь, не только нынче, но и тогда — как и в любые времена — не всегда могут найтись родственники в Париже. А тут — нашлись. Жили они, правда, не в самом центре, зато папа частенько бродил по Монпарнасу, наведывался на могилу Наполеона и даже однажды видел Сару Бернар, которая была уже весьма стара и из автомобиля выходила не без труда и с тростью. А уж на Эйфелеву башню он мог любоваться хоть каждый день.

И кто знает — вернулся ли бы он домой в Россию, если бы не война и не патриотические чувства юноши, не только в совершенстве владевшего французским и очень неплохо еще несколькими европейскими языками, но и мечтавшего в отчаянное время оказаться рядом со своей семьей. То, что ему, подростку, удалось пробраться сквозь несколько стран во время убийственной бойни, – совершенно невероятно!.. То, что его ни в одной из стран так и не приняли за шпиона или хотя бы не завербовали в агенты, – просто неправдоподобно! А у него, наверное, получилось бы… А вдруг все это и было на самом деле? И мой дорогой папа всю свою жизнь вот так рядом с нами прожил сверхзасекреченным разведчиком какой-нибудь… МИ-6?..

Но, шутки шутками, а добрался он вначале до Марселя, где ему помогли – опять же это поразительно – апаши, или попросту портовые разбойники, бандиты!.. Ну а потом добрался до Греции, где помогли обычные рыбаки. Много лет спустя он так увлекательно рассказывал мне про Афины, про Парфенон, про Акрополь… И для меня он был добрым путешественником, видавшим виды персонажем горячо любимого мной Диккенса… И все это было для ребенка в стране за «железным занавесом» как сказка. А наяву отец уже после Греции и Румынии, из Констанцы перебрался в Одессу, а затем добрался до Москвы.

А когда пришел домой — мать его просто не узнала…

До войны и после

Потом все было довольно-таки прозаично. Папа работал в МЭИ, и чувствовалось, что какое-то это все было не его. Почему не его, как, и в чем тут дело?.. Это все очень трудно передать словами. Не то, чтобы он «искал бури», я уже говорила, что тщеславие, обычно всегда связанное с поиском приключений, было ему совершенно чуждо, но так как был он все же человеком неординарным, «тихая гавань» тоже никак не могла быть его стихией.

Он не женился почти до сорока лет. Пока не встретил мою маму. Но при этом разве сказал бы кто, что был он незавидным женихом?.. Странно…

Но вот уже и я родилась. И папа принес меня из чистопрудненского роддома в наши две комнаты в коммуналке у Красных Ворот, в том самом знаменитом многоэтажном доме Афремова.

Самое первое мое воспоминание об отце, как он принес мне котенка, почти что без лап. Мама кричала: «Инфекция!» А отец положил его рядом с собой – и так и уснул. А котенок выжил.

На новый год отец всегда наряжался дедом Морозом, правда, дарить особо было нечего. Дарил елку с мороза – тогда уже их разрешили. И садился за рояль, что занимал почти всю нашу столовую. Он играл этюды и вальсы Шопена, играл Листа.

И еще он водил меня в химическую лабораторию, где некоторое время работал перед самой войной. Там я взвешивала всякие непонятные вещества. Они меня, впрочем, ни чуточки не интересовали. Но зато как нравилось взвешивать! И какие весы были необычные. Совсем не как в магазине.

Совсем немногое, что я помню из довоенного времени. Но мой любимый композитор и по сей день Шопен, а сама я стала химиком.

Когда началась война, бронью МЭИ папа так и не воспользовался и ушел на фронт. И до самого конца почти. Вернулся после взятия Кенигсберга, награжденный и орденами, и контузией. Да такой тяжелой, что жить она ему не давала почти до самых последних его дней. Да только и это не могло повлиять на его характер. Каким ушел на фронт – таким и вернулся. Словно даром смерть ходила по пятам четыре долгих года.

Когда я звала его в школу рассказать одноклассникам о войне, он всегда отказывался… Считал, что не надо учить мальчишек воевать. Однажды проронил: «Я пошел на фронт вас защищать, но, может быть, вас надо было защищать как-то по-другому…»

Пришел солдат с фронта, с собакой подмышкой…

А вернулся отец с фронта в мой день рождения. После госпиталей и операций. Война только что кончилась. И на столе пирог. И стол со свечами. И нарциссы с сиренью. Вокруг стола – подружки мои маленькие, как и я. А вообще-то мне через три месяца уже в первый класс идти. Так что вполне себе взрослая. И вдруг — отец! Экспромтом, на костылях и с тремя медалями на груди. И что-то в кармане галифе шевелится… «Подарок — ясно, но какой?» — думаю. Так и есть. Подарок. Живая собака!

Достал, посадил прямо на стол. И у меня даже сейчас перед глазами, как дрожит эта маленькая собачонка, и рядом с ней дрожит антикварная наша старинная сахарница.

Могила Канта. Вторая половина 1940-х гг.

Французская левретка. Любимая собачка Екатерины Великой. Порода редчайшая. Как говорится, днем с огнем не найдешь. Папа нашел ее на …могиле Канта. Во время битвы за Кенигсберг. Когда город был взят, пошел он на могилу философа и там, среди рукописей готического шрифта, что почему-то кипой громоздились на мраморной плите, едва заметил что-то копошащееся. Нагнулся – крошечная, тощая собака, хромает… И – немедленный, оглушивший его и тотчас же бросивший на эти рукописи страшный взрыв, который показался чем-то п о с л е д н и м в жизни.

Отец очнулся уже на носилках. Нет, не кончилась жизнь. Та самая контузия. И — левретка у него на груди с загипсованной лапкой. Вы таких сердобольных врачей где-нибудь видали?.. Военное время было. Были тогда такие люди.

***

Почти 20 лет отец лежал. В больницах, госпиталях… Я и по сей день, если еду мимо «пироговской» хирургии, на окна его палаты смотрю. Тянет. Тяжело, но и …светло как-то на душе…

А еще помню, как он — это при костылях-то! — на коньках катался. Прямо там, в «пироговке», на задах больничного корпуса каток был. Он и меня там пытался на коньки поставить, да только я так и не смогла научиться.

А контузия отца оказалась не такой «простой», какой казалась поначалу. Что-то затронула в нервах. А когда нервы — это всегда швах. Никогда не вылечишь уже до конца. Отец, правда, за два года до смерти встал, даже работать пошел, в книжный магазин продавцом.

Что было у него там в душе, как отзывались нервы его на пережитое?..

Всегда был он веселым, остроумным и удивительно светлым. Научил нас в волчок играть. И никогда маленьким не подыгрывал, всегда по-честному – ничего не поделаешь, игра! А чаще всех проигрывала и горько плакала та самая моя подруга Лена…

…Давно это было. Давным-давно…