Отец

…Профессор-рентгенолог, маленькая седая женщина, сказала мне, когда отец одевался за стенкой:

— Завтра, с 10-ти до 2-х, Вы приходите, пожалуйста, один… Или с мамой. Мама есть?

И всё стало ясно.

Лицо профессорши поплыло, удалилось, снова приблизилось… Оно было похоже на тесто.

— Всё плохо, да? — спросил я с идиотской заискивающей улыбкой — она конвульсивно растянуло мой рот и не слушалась, застыла.

— Завтра, — строго повторила профессорша и коснулась моей руки: успокойтесь, мол, и ступайте.

Лучше бы ей не касаться меня. Потому что теперь надежды не было. Никакой. Ни капельки.

Мы с отцом шли по городу, по тополиному пуху Тверского бульвара — это самое тополиное место в Москве, шли рядом, в одинаковых светло-серых костюмах (отец любил, когда мы одеты одинаково), он сам предлагал мне сигареты — обычно он злился, что я курю, а сейчас предлагал сам, и когда мы задымили, он сунул мне в карман свою необыкновенную прозрачную зажигалку:

— Твоя.

— Нет! — испугался я, и полез с этой зажигалкой к нему в карман, он сопротивлялся, и мы даже поборолись немного.

— Ты же хотел! — удивлялся отец.

— А теперь не хочу. Я вообще бросаю курить! — выпалил я, отпихивая подарок.

— Умница, — удовлетворённо сказал он.

Через некоторое время я спросил:

— Как ты себя чувствуешь?

— Нормально, — ответил он серьёзно, без всякой бравады, после того, как прислушался к себе, замедлив шаг.

Потом, уже не помню, как, мы оказались в кафе, и он заказал мне мороженое, а себе воду.

— Почему ты меня сегодня балуешь?

— Подкупить хочу, — улыбнулся отец. — А зачем, знаешь? Чтобы ты рассказал мне про маму…

— Что рассказал?

…Господи, я и так могу разреветься, я и так вижу всё вокруг, словно сквозь бельма, а тут ещё — про маму…

— Ты знаешь, — вот у тебя даже лицо стало опрокинутое… Смешной ты сейчас. Скажи, не бойся. Я знаю, ты её болельщик, а не мой, но должен ведь кто-нибудь когда-нибудь поболеть и за слабую команду… Он ведь бывает у вас, правда? И часто?

Мороженое моё тает.

— Мама любит тебя. Одного тебя! — говорю я, и голоса своего не слышу.

— Ложь, — грустно говорит отец.

— Одного тебя! — кричу я, и на меня оглядываются.

— Ну хорошо, хорошо… Не реви…

Ему стыдно и противно. И до чего же плохо он выглядит…

— У вас свободно? — спрашивает одна из двух нарядных молодых женщин, уже собираясь сесть.

— Нет, — говорит отец, — мы ждем товарища… Извините.

Нас оставляют в покое.

— Послушай… У меня есть сбережения, они на твое имя…

— Зачем ты это говоришь?!

— Чтобы ты знал. Почему не ешь? Оно растаяло…

Я гляжу на него, на эти родные мне, заострившиеся черты, и весь мир кажется мне чёрным, есть только одно светлое и святое, одно-единственное — это лицо… А вокруг — чудовища, маски, орангутанги, только мой умирающий отец — человек!

Кончилось тем, что произошло какое-то затемнение в моей голове, и всё погасло.

А когда посветлело снова, я смутно увидел вокруг себя людей, почувствовал мокрый носовой платок на лбу и чьи-то пальцы на своём запястье…

— Это хроническое? — обеспокоенно спрашивали у отца чужие люди.

— Чепуха, нервы… Ему сказали, что у него появилась куча денег, вот он и обалдел, — грустно пошутил мой отец.

1965 г.