Бумеранг

 

Материал журнала «Семья и школа», № 1, январь 1983 г.

 

Я ехала в электричке. Напротив меня сидела молодая мама с мальчиком лет трех. Мама читала, а мальчику было скучно, он теребил ее, хныкал, вертелся, и она то и дело одергивала его:

 

— Валера! Да сиди ты спокойно! Я кому сказала! Сейчас дождешься у меня…

А как ему сидеть спокойно — он даже в окно не мог смотреть, оно было выше его головы. Мама, не отрываясь от книжки, нашарила в сумке автомашинку, сунула ему. Мальчик попытался возить ее по стенке вагона, а она выскользнула из руки, упала на пол.

 

— Ну вот! Безрукий какой-то!

 

Потом мама, также не глядя, совала ему карамельки, и пока мальчик разворачивал бумажку и сосал конфету, она облегченно отрешалась от него.

 

Я думала, наблюдая, что эта мама уже сейчас начала такое воспитание, которое через десять-двенадцать лет приведет сына к отчуждению. Она будет жаловаться подругам, классной руководительнице, что сын грубит, делает все ей назло, что она не находит с ним общего языка. Она и не подозревает, что вот сейчас, вот здесь начало его грубости — ее сегодняшняя грубость, которую она в себе, разумеется, не замечает, поглощенная книгой.

 

Вот еще один маленький пассажир. Он едет с папой в метро. Поезд отошел от станции и въехал в туннель. Мальчик потрясен.

 

— Папа! А почему стало темно за окнами? Там ночь? А почему огоньки?

 

— Сиди спокойно!

 

— Папа! А эти огоньки — это звезды? А там лес и дома?

 

— Сиди, я тебе говорю!

 

Завязывает сыну шапку. Тот крутится.

 

— Стой на месте!

 

— А мне щекотно! Ты мне сильно затянул!

 

— Стой, я тебе говорю!

 

Шлепок. Горький плач.

 

Подобные семейные сценки — самое обычное дело. И этот папа, и та мама удивились бы, если бы им сказали, что они ведут себя по отношению к своим детям неуважительно и бестактно.

 

Удивительно: к себе мы требуем уважения, обижаемся или впадаем в гнев, если небрежно с нами обойдутся, а с собственным ребенком как подчас говорим? Ведь прислушаться — хамство в чистом виде! Причем речь в данном случае идет о нормальных родителях, о так называемых «благополучных» семьях, где есть мама и папа, где отсутствует трагедия пьяных скандалов.

 

Поглядим на себя со стороны, «благополучные» мамы и папы. Признаемся: ведь и мы часто разговариваем со своим ребенком в этой самой неуважительной манере: «Отстань!», «Надоел!», «Сейчас ты у меня получишь!»

 

Понять-то нас можно — на работе устанешь, перенервничаешь, в очереди настоишься, в автобусе затолкают… Но при чем тут ребенок? Почему этот тон, вызванный усталостью, раздражением, а если глубже копнуть — нашей этической неграмотностью — стал уже вроде как бы нормой нашего общения с ним? И нам в голову не приходит, что эта наша грубость — как пружина, которую мы словно специально туго сжимаем, чтобы она побольнее нас потом ударила.

 

…Молодая мать гуляет со своим карапузом в скверике. Держит его сзади за шарфик, как за поводок. Малыш споткнулся, устремившись к чьей-то лопатке, и упал бы, если бы мама не удержала его за шарфик.

 

— Куда ты по сторонам смотришь, бестолковый? Под ноги смотри!

 

Тычок. Рёв.

 

А дома? Постирать, погладить, приготовить — для них же стараемся, для детей. А для себя? Хочется и отдохнуть, у телевизора посидеть. О, этот непреодолимый соблазн — телевизор! Скорее закончить дела и начать переживать, пережевывать чужую жизнь. А тут еще ребенок со своими вопросами, со своей жаждой общения.

 

— Отвяжись, дай посидеть спокойно!

 

А от него требуем вежливости и уважения к старшим. Да откуда он их возьмет, если мы то и дело даем ему образцово-показательные уроки неуважения к его собственной человеческой личности?

 

В цирке. В очереди к гардеробу мама помогает снять — вернее, раздраженно срывает пальто с пятилетнего сына.

 

— Ну ты даешь, Олег! Опять варежки намочил — и в карманы! Сколько раз я тебе… Ну, это тебе так не пройдет! Вот подожди, придем домой, я тебе вкачу по затылку! Ты у меня поплачешь!

 

А бедный Олег уже плачет — от унижения, от страха перед грядущим наказанием, плачет в цирке, где все радуются и куда он шел в предвкушении радости. Сознает ли разгневанная мама, что в душе сына, может быть, именно в этот момент началась цепная реакция зла?

 

Неуважение к детям — это не только грубость или бестактность. Недоверие к детской самостоятельности — все то же неуважение.

 

— Миша! — звонит мама каждый час с работы. — Ты поел? Садись за уроки! Никаких гуляний! Немедля!.. Алгебру сделал? Садись за русский!

 

— Ира! Наденешь зеленую кофту! А я тебе сказала, что наденешь! Без кофты никуда не пойдешь!

 

И так во всем, в каждой мелочи.

 

И вырастает — в зависимости от характера — или безвольное, безынициативное существо, не способное существовать без подпорок; или, наоборот, существо упрямое, непослушное, в штыки принимающее любой совет — до того они ему с детства обрыдли, готовое поступить всем назло, лишь бы по-своему.

 

Когда маленький ребенок в злобном экстазе визжит и падает на пол, колотя ногами, мы, посторонние, с отвращением говорим: «Какой противный упрямец!» А может, его просто довели до исступления взрослые собственным тупым упрямством и грубым криком? В семьях, где на детей не кричат, не скупятся на улыбку, шутку, игру, не отстраняют ребенка от общих дел, — там не будет упрямого визга и колотьбы ногами. Потому что этот визг — от ущемления человеческого достоинства, от унижения.

 

Вдумаемся: ведь это наш ребенок, часто единственный! Ведь жизнь за него отдадим, если потребуется. Нет ничего у нас важнее, дороже, чем это маленькое существо, наша гордость, наше будущее! А мы? Почему мы с ним грубы? Почему с ним воюем? Почему унижаем?

 

Деспотизм всегда отвратителен, но почему-то по отношению к собственному ребенку он воспринимается нами как нечто даже необходимое. Может быть, потому, что мы оправдываем его тем благом, которое он якобы принесет в будущем?

 

Пятилетней девочке купили пианино.

 

— Нет, ты будешь повторять гаммы, лентяйка, бездельница! — кричит мать. — Нет, ты не встанешь со стула, пока я тебе не позволю! Не смей реветь! Все сначала.

 

Прекрасно — прикоснуться к миру музыки. Но какое может быть прикосновение в этой обстановке? И каков тон матери! Я как сейчас слышу этот железный голос, вижу зареванное лицо девочки, хотя с того момента прошло много лет. Вот сидит передо мной тридцатилетняя женщина, из которой так и не вышло пианистки, и с горечью говорит о своей матери:

 

— Как бы я хотела ее любить… Какой бы камень сняло это с души. Не могу… Как вспомню ее властность, эти скандалы… Теперь она страдает от моей нелюбви, упрекает меня в бессердечии, в неблагодарности, а я ничего не могу с собой поделать. Выходит так, что я мщу ей за прошлое, свожу с ней счеты, когда она уже ничем не может ответить… Как все это тяжело!

 

Упоение собственной властью над ребенком ни к чему хорошему еще не приводило. А если еще к тому же мы видим в своем ребенке орудие своих честолюбивых замыслов? Каково ему нести на своих детских плечах эту непосильную нравственную тяжесть?

— Ты должен, должен, должен!..

 

Он изнемогает под бременем взваленной на него родителями ответственности. Ему некогда играть, он обречен оправдывать возложенные на него родительские надежды. А надежды эти часто не оправдываются. И тогда родительский гнев не знает пределов:

 

— Мой сын — чудовище! Грубит, врет, ничего не хочет делать!

 

Отвратительно, если сын грубит, врет, ничего не хочет делать. Но хочется сказать ожесточенной матери: оглянись на прошлое. Ты забыла, а я помню, как несколько лет назад, когда он учился в четвертом классе, ты жаловалась:

 

— Учится на одни тройки, у него один интерес — приемники собирать. Тащит в квартиру грязь с помойки: провода, лампы… Сколько раз я выкидывала его железки — все равно тащит!

 

Сын в шестом классе.

 

— Представляешь, он курить начал тайком! Ну, отец ему так врезал — надолго запомнит!

 

Еще через год:

 

— Нет, какой неодяй! Он отцу кулаком погрозил!

 

Вот оно: сын, повзрослев, должен был стать другом, товарищем, а он, привыкший к унижениям, к страху наказания, научился, оказывается, ловчить, скрывать, лгать. Страх с годами проходит, а сила появляется, и, осознав эту силу, он уже не боится грубить родителям, не подчиняться им, на окрик отвечать окриком. Хуже того: свое ожесточение он выносит из дома, исковерканные семейные отношения отравляют его отношения с другими людьми. Для него обычное дело: толкнул — не извинился; сделали замечание — огрызнулся. Посмотреть со стороны — хам. Узнаешь его поближе, начинаешь понимать, что в душе-то он хороший человек, способный на добрый, даже самоотверженный поступок. Но что с того? Он не умеет ладить с людьми, в его присутствии всем неуютно, он груб, деспотичен, бестактен — ведь он впитал туманеру поведения, которую ему привили собственным примером родители. И упрекая его в неблагодарности, в черствости, сознают ли они хоть теперь, что расплачиваются за давнее? Нет, чаще всего разводят руками, уверенные в собственной непогрешимости.

 

И что особенно грустно: своих детей выросший в этой семье человек, возможно, будет воспитывать так, как воспитывали его, даже применит страшноватый довод:

 

— И меня так растили, и, как видите, человеком стал.

 

Я шла по бульвару, погруженная в эти грустные мысли, и вдруг услышала:

 

— Вот я тебе задам сейчас, дрянь такая! А ну, ко мне, быстро!

 

Обернулась, отыскивая еще одну маленькую жертву родительского деспотизма, но — отлегло от сердца: это просто хозяйка выгуливала свою собаку.