Дневник папы одного мальчика. (Не)понимание

Ссориться – занятие непростое и глупое. Тем более в последний из оставшихся выходных, когда вся семья в сборе, когда вместо отворачивания друг от друга в разные стороны, гнетущего молчания и недовольного сопения носами, столь отчетливо слышимого в этой разъединяющей тишине, можно было бы придумать кучу более интересных и полезных дел.

Мы с Иришкой поссорились. Вернее даже не поссорились, а просто она обиделась, как мне кажется, совершенно мелочно и необоснованно, наговорив при этом неприятных для меня вещей, потускнела, закрылась в себе. Обычно такое и называют – поссорились… Я даже толком не знал, как подступиться к ней. Слова извинения, заискивающие взгляды и робкие, будто первые, и оттого такие волнительные объятия не давали никакого результата.

Для нее это было нормальной реакцией, чем угрюмее она становилась сейчас, тем скорее настроение ее должно было вернуться в относительную норму. Это в точности, как для заболевшего – перетерпеть самый жар, и наутро уже быть «на ногах». Я же, напротив, становился все мрачнее и мрачнее, настроение безвозвратно испортилось.

Егор все видел. Точнее, он не видел самой кульминации произошедшего. Он видел только последствия. Но и этого было довольно для такого малыша. Он как-то сразу присмирел, не решился, как это обыкновенно случается, затевать шумных игр и шалостей. Он понял, что ему, как и родителям, нужно смириться и выждать какое-то время, без лишней необходимости не всколыхивая тишину.

В неудобном, словно на вырост, волнении сын подходил то ко мне, то к маме, всматривался в лица своими умнючими голубыми глазенками, стараясь хоть в чем-то – в неприметном штрихе, в сущей мелочи, не уловимой сразу – выискать нас прежних, настоящих и привычных для него. И не находил. Как-то по-своему расстраивался, переживал, и вновь возвращался к своим медленным и скучным занятиям.

Нужно было купить кое-каких обязательных продуктов, и я, не зная, чем еще занять себя, засобирался. Егор суетился вокруг меня, подавал ботинки, крепко обхватывал мои ноги вокруг колена и прижимался всем тельцем. В нем боролось классическое противоречие – он понимал, что нельзя меня отпустить, боялся этого, представлял в своей детской голове нереальные картины моего «невозвращения»; но и не отпустить меня было нельзя…

Решение пришло внезапно. «Пойду вместе с папой!» — постановил Егор, еле как взгромоздил на себя мою черную сумку и принялся дергать ручку входной двери.

Я грустно улыбнулся и потрепал его челку: «Нет, Егор, папа сходит один. Останься с мамой. Я скоро приду… Я быстро». Сын несколько недоверчиво посмотрел на меня, подумал; для исполнения какого-то, ему лишь понятного, ритуала, попросился — ровно на одну секунду — на руки, увернулся от объятий и отпустил…

Я вернулся скоро, как и обещал. Я просто не мог подвести сына. За время моего отсутствия ничего не изменилось. Совсем ничего. Было странное ощущение, что время встало в углу и стоит, такое же обиженное на нас, как и мы друг на друга. Я сходил в магазин – а тут прошла всего одна секунда. Даже Егор не успел, хотя бы для видимости, переместить в пространстве свои игрушки.

Нам всем предстоял неоправданно длинный вечер…

Когда за окном взялось темнеть – стало совсем невмоготу. Я решил укладывать Егора. Если это происходит до полуночи, то в нашем доме называется «пораньше». Егор не стал сопротивляться, разрешил себя переодеть, послушно залез в свою кроватку и принял из моих рук положенное ему теплое молоко. Иришка, уставшая от эмоций и переживаний, быстро уснула, но даже во сне казалась мне жутко тоскливой и мстительно обиженной. Я осторожно, едва касаясь, погладил ее по голове, она не заметила… Что же ждет нас завтра?..

Егор задумчиво тянул свое молоко и смотрел в темный потолок. Ему не спалось. Малыш силился понять, что же произошло с родителями, почему и, главное, когда в их дом сумело проникнуть это ершистое непонимание, зачем оно обосновалось и теперь, свернувшись калачиком на ковре, глядело на него, Егора, и не давало спокойно уснуть; будет ли все так же, как и прежде?..

Я вышел и притворил за собою двери, так, возможно, Егору будет спокойнее, я не стану ходить и шебуршаться, и сын скорее уснет, чтобы наутро, проснувшись, уже позабыть обо всем, что было сегодня… Я устроился в соседней комнате и принялся мучить себя книгой.

Книга не шла, слова выпадали из предложений прямо на пол, расползались в разные стороны и никак не хотели собираться вместе, хотя – что им стоило просто взяться, зацепиться друг за дружку и вместе, уже наверняка, что-то обозначить, стать значимыми, быть единым целым…

За стенкой ворочался Егор. Я прислушался – сын явно переживал вместе со мной, чувствовал даже через бетонную перегородку, разделяющую нас, мое настроение. Когда же ему стало совсем невыносимо — он коротко крикнул: «Папа!». Я отложил чтение и направился к малышу.

«Ну, что ты, что ты, Егор… Все хорошо, давай-ка засыпай». В ответ Егор отрицательно мотнул головой и протянул ко мне длинные рукава, до кончиков пальцев скрывшие в себе тоненькие ручки. Я поднял его из кроватки и прижал к груди. Сын крепко обнял меня, положив теплую голову на мое плечо. Если бы он мог сносно говорить – он наверняка рассказал бы, как грустно ему, как ему хочется пожалеть папу, попросил бы нас с мамой больше никогда… НИКОГДА не ссориться и даже не обижаться друг на друга… Но сказать этого малыш еще не мог, и потому лишь сильнее прижимался ко мне…

Мы простояли так, почти невидимые в окрепшей темноте, довольно долго, помогая друг другу хоть немного оттаять. Получалось… Вдруг, совершенно неожиданно, я почувствовал, как Егор зашевелил рукой и начал потихонечку, ласково и одобрительно похлопывать меня по спине. Точно так же, когда-то, мы с Иришкой похлопывали его, Егора, совсем еще малыша, чтобы он спокойно уснул; точно так же Егор, когда случается настроение, укладывает спать своего подопечного медвежонка…

Он все понимает, наш маленький сынок, и лучше нас знает, как следует поступить… Эти похлопывания словно возвращали меня к жизни, сердце уже не билось на пределе своих возможностей, я даже осторожно, будто после долгого перерыва грусти и суровости, улыбнулся…

Глаза Егора, успокаивающего и успокоившегося, начали потихоньку закрываться, все вокруг сделалось «через узенькую щелочку»… Я перехватил сына как младенца и стал мерно покачивать его на руках, чего не случалось уже очень давно. Эти подзабытые ощущения окончательно смягчили мою душу, и только тогда я понял, как же устал за этот день…

Аккуратно положив Егора в кроватку, я шепотом пообещал, что мы с мамой постараемся больше не заходить так далеко… Ведь, что ни говори, даже ребенку понятно: ссориться – занятие непростое и глупое…

.