Л.Пантелеев: ШКиД, блокада, дочка Маша

«Республику ШКиД» и «Честное слово» Пантелеева вспомнят многие, а вот другие книг этого талантливого и своеобразного автора часто оказываются забыты. При этом, писатель может быть интересен практически для любого возраста. У него есть серия коротких произведений для совсем маленьких детей: цикл рассказов о Белочке и Тамарочке, «Буква Ты», «Фенька», «Раскидай», «Веселый трамвай», «Как поросенок говорить научился» и другие. Для ребят постарше – «Честное слово», «Трус». Для школьников – «Индиан Чубатый», «На ялике», «Маринка», «Пакет», другие рассказы и, конечно, бессмертная «Республика ШКиД». Для взрослых – дневниковые записи о блокаде Ленинграда, рассказы о военном времени, замечательная серия литературных портретов – о Маршаке, Шварце и других, а для родителей – «Наша Маша».

Алексей Иванович Еремеев (псевдоним — Л. Пантелеев) родился в Петербурге в 1908 году. Его детство и отрочество очень подробно описаны в автобиографической повести «Ленька Пантелеев», поэтому отмечу пунктиром основное. Отец, Иван Адрианович Еремеев, был казачьим офицером, участником Русско-Японской войны. Мать, Александра Васильевна, происходила из купеческой семьи. Их брак не был удачным, отец оставил семью, и мама одна стала воспитывать троих детей, из которых Алексей был старшим.

Революционные события 1917 года вмешиваются в жизнь семьи: Алексей бросил учебу в училище, а в 1918 году, спасаясь от голода, вся семья была вынуждена бежать из Петрограда в Ярославскую губернию. Но это не избавляет от других злоключений: тяжелая болезнь мальчика, Гражданская война, начинающийся в деревне голод – и это только начало Алешиных бедствий. Потом еще болезни, детский дом, побег, еще детский дом, разной степени удачности попытки заработать на жизнь собственным трудом, снова болезни, долгая дорога в Петроград к семье, куда он, наконец, попал только в 1921 году. Тогда же и началась для него эпоха республики ШКиД (Школа социально-индивидуального воспитания имени Достоевского), которая продолжалась два года. А еще через четыре года, в 1927 году, выходит в свет первое издание его самой, пожалуй, знаменитой книги, написанной «по горячим следам» в соавторстве с «Янкелем», Григорием Белых.

«Республика ШКиД» — это буквально карнавал необычайно ярких портретов, обильно сдобренный полублатным питерским жаргоном 20-х годов. Совсем юные шкидцы Пантелеев и Янкель еще не остыли, еще не оторвались душой от родной республики, а потому язык книги точен и эффектен, образы живы, сюжет развивается стремительно и увлекательно, и в себя приходишь, только обнаружив, что книжка кончилась.

К слову сказать, судьба Григория Белых оказалась более чем несладкой. О своем полуголодном детстве он пишет в книге «Дом веселых нищих». А в тридцатые годы он был арестован по печально известной статье 58.10 (контрреволюционная деятельность) и в 1938 году скончался в тюрьме от туберкулеза в возрасте всего лишь 31 года.

«Республика ШКиД» была издана при помощи С.Я. Маршака и сразу же стала бешено популярна. Книгу очень хвалили М. Горький и К. Чуковский, еще до начала войны ее несколько раз переиздавали, она была переведена на многие языки народов СССР и издана за рубежом.

Во время войны Пантелеев пишет в дневнике:

…Вспомнился почему-то 1933 год. Как на площадке третьего этажа Дома книги остановил меня М.Л. Слонимский:

— Читали?

— Что?

— Вчера в вечорке была тассовская телеграмма из Берлина. Фашисты жгут на улицах книги советских авторов. В том числе названы были и ваши.

Да, кроме гнева и возмущения я испытал тогда и что-то вроде гордости. Если жгут, значит, мои книги представляют какую-то опасность для них. Значит, эта коричневая нечисть их боится.

Речь идет, конечно, о «Республике ШКиД».

Пантелеев быстро становится вхож в тогдашний круг литераторов, среди которых Самуил Маршак, Даниил Хармс, Евгений Шварц и другие, начинают печататься его рассказы, выходит повесть «Пакет».

В повести о событиях времен Гражданской войны писатель, пожалуй, сравним с Зощенко или Гайдаром — до того своеобычен язык. Остроумие, сверкающее не только между теми или иными словами, но и в синтаксических конструкциях, захватывающий сюжет и сплетение смеха и слез – все это делает пантелеевскую прозу неотразимой:

…И сразу увидел: лежу я на голой земле у колодца, вокруг офицеры толпятся, казаки… Один с железным ведром, у другого в руках пузырек какой-то, спирт нашатырный, что ли…

Все нагибаются, радуются… Сапогами меня пинают.

— Ага, – говорят, – ожил!

— Задвигался!

— Задышал, большевистская морда!

— Вставай! — приказывают.

Я встаю. Мне все равно, что делать: лежать, или стоять, или сидеть на стуле. Я стою. Мокрый. Весь капаю.

С началом Великой Отечественной войны Пантелеев остается в Ленинграде. Он ведет записки о блокадных днях, и это один из самых страшных писательских дневников, которые мне доводилось читать:

Кажется, впервые в истории русской православной церкви этой зимой в Ленинграде не служили литургии – за неимением муки для просфор. Служили «обеденку». Что это такое — не знаю.

Написал: «кажется, впервые». Не кажется, а так оно и есть, конечно.

Такого лютого глада и мора не знала земля русская ни во времена Батыя, ни позже, ни раньше.

***
Зима. Хрипло и приглушенно говорит радио. Слышно, как в паузах голодный диктор заглатывает слюну.

***

В «Страховике» лежат маленькие дистрофики – брат и сестричка. Мама умерла. Папа на фронте.

— Мы так голодовали, что папины кожаные перчатки сварили и съели.

В 1942 году он едва не умирает от дистрофии, тяжелобольного, его чудом вывозит из осажденного Ленинграда А. Фадеев. Вновь в родной город Пантелеев попадает в 1944 году.

После войны писатель много работает, его охотно печатают, он дружит со многими литераторами, редакторами, художниками.

В 1956 году он становится отцом, и в 1966 году издает книгу «Наша Маша». Бесхитростный, с одной стороны, очень искренний родительский дневник, сборник записей-наблюдений за маленькой дочкой, которые ведут многие родители, хотя преимущественно это делают матери, и редко – отцы. С другой стороны, это дневник писателя: наблюдения остры, а размышления о родительстве облечены в очень точные формулировки. С третьей стороны, сам автор сознает трудности своего отцовства: ребенок поздний, ребенок единственный – и, не стесняясь возможной критики, раздумывает вслух о правильном и неправильном в собственной манере воспитания:

После очередного конфликта с родителями испытывает счастье примирения, отпущения грехов. Открыла шкаф («Папочка, можно книги почитать? Папочка, можно шкаф открыть? Папочка, можно книгу достать?»). Достает книги, суетится, поминутно бегает ко мне:

— Папочка, тут что написано? Папочка, прочти, пожалуйста!..

Нет, это не подлизыванье. Это – любовь, которая прошла через такое испытание.

Нельзя не увидеть, что Пантелеев старался воспитывать дочь в очень строгих нравственных правилах, а также в рамках общественного приличия, если можно так сказать. Например, обязательно надо делиться своим, а если не делишься – получи ярлык жадины и всеобщее презрение…

Вот еще один отрывок, очень показательный:

Была в «школе». Занималась сегодня неважно, на троечки. А я учитель плохой. Сержусь. Вспыхиваю. Кипячусь. А ученики этого не любят, и им это не на пользу. Лучше всего на Машку действует спокойный тон, а еще лучше – соревнование, игра на честолюбии.

Даешь ей хлористый кальций. Морщится. Стонет. Не хочет, не может проглотить его. Но стоит сказать: «Вот смотрите, ребята (или: «Вот смотрите, товарищи студенты»), какая у нас Марья Алексеевна! Принимает горькое лекарство и не морщится», – и Машкин рот моментально отверзается, и отвратительный кальций безропотно проглатывается.

Или: «Сейчас выступит, прочтет стихотворение Корнея Чуковского, Маша Пантелеева. Она очень способная девочка, первая ученица» – и так далее.

Не знаю, такой ли уж это хороший способ, что-то подсказывает мне, что не очень хороший. Оставляя в стороне моральную его сомнительность, не является ли он тем же насилием, только более тонко замаскированным? Как и в других случаях, надо знать и чувствовать меру.

Маша Пантелеева была весьма начитанным и образованным ребенком – странным был бы иной ход дела в писательской семье. Крайне жаль, что она была единственным ребенком в семье и вследствие этого всегда испытывала острый дефицит живого детского общения. Детей для дружбы ей зачастую выбирали родители. Она была болезненным ребенком, а к обычным «детским» болезням довольно рано добавились неврологические расстройства, которые позже ее не покидали. В возрасте тридцати с небольшим лет Мария Пантелеева скончалась в психиатрической клинике под Ленинградом, пережив отца на три года.

Многие детские произведения Пантелеева пропитаны менторским, резонерским духом. Признаюсь, пока читала сыну рассказы о Белочке и Тамарочке, соскучилась сама и утомила ребенка так, что даже не дочитала рассказы до конца. Та же поучительность есть в том числе и в пресловутом «Честном слове», по которому даже снят мультфильм, и в очень симпатичных рассказах «Индиан Чубатый», «Трус».

Надо сказать, что критики относились к этой манере письма по-разному. Некоторые Пантелеева за это не любили. А вот что пишет К. И. Чуковский в статье «Пантелеев»:

Нравоучительные рассказы у нас не в чести. Читатели, как и дети, не любят нотаций. Самое слово дидактика считается чуть ли не ругательным словом. Принято думать, будто лишь худосочие таланта, лишь скудость изобразительных средств побуждает писателя прибегнуть к дидактике. Но Пантелеев такой сильный художник, что дидактика ему не помеха. Напротив. Поучительные фразы, которые у другого писателя звучали бы непростительной фальшью, здесь, в атмосфере его повестей и рассказов, которых уж никто не назовет худосочными, воспринимаются как законные явления стиля. Его моральная проповедь никогда не дошла бы до детских сердец, если бы он не был художником. Сила и действенность его поучений именно в художественной достоверности его языка. Не будь у его персонажей такой типической, выразительной речи, верно отражающей их быт, их профессию, их индивидуальные качества, эти люди стали бы отвлеченными схемами, без сердцебиения, без плоти и крови.

Чуковский вообще с большой теплотой пишет о Пантелееве, о его ярком таланте и выразительном языке. И дневники Пантелеева, старые, довоенные, и блокадные, и родительские, показывают, что и к себе он относился с тем же дидактизмом, сам с собой был честен и требовал от других честности и справедливости. Не верить ему трудно: это человек, наяву переживший столько всяческих ужасов, что нам и во сне не снилось — гражданскую войну, тяготы беспризорщины, блокадный Ленинград, тяжелую болезнь единственной дочери… Человек с таким суровым жизненным опытом на всю жизнь сохранил в себе любовь и уважение к детям, к человеческой природе, пронес сквозь все испытания понятие о нравственности и, облекая в эффективную словесную форму, нес его читателю.

Сам Алексей Иванович был глубоко и искренне верующим человеком. Он имел смелость в советское время бывать в храмах и ходить на службы, зная, что может навлечь этим на себя неприятности. Он написал книгу о своей вере, которая так и называется: «Верую». Впервые она вышла в свет в 1991 году — чрез три года после смерти писателя, в соответствии с его завещанием.

Имя Пантелеева сегодня не на слуху, и тем, может быть, интереснее найти его книги, почитать — с детьми или без,— изучить разные стороны творчества воспитанника республики ШКиД, знаменитого советского писателя, отца и христианина.

Фото: respublika-shkid.ru.