Непарадный Чуковский

Я нахожу в интернете записи стихов Чуковского в исполнении автора. Те самые, которые слушала девочкой на пластинке: «дали Мурочке тетрадь, стала Мура рисовать», «скачет сито по полям», «у Котауси злые глазауси»…

Пластинок, увы, давно нет. Проигрывателя с иголкой, которая «царапалась» тоже. А голос – остался со мной. Девочка давно стала «тётенькой». И теперь читает своим детям «Федору» ровно с теми же интонациями Корнея Ивановича, которые слышала когда-то. По-другому не получается. Никак.

Сказки Чуковского – часть нашего культурного ДНК. Как салат оливье и «Ирония судьбы» на Новый год.

Чуковский – до сих пор самый продаваемый автор в нашей стране.

Более 70 % россиян могут продолжить цитату из Чуковского.

На обложке пластинки «Мелодия» стоит – 1969. Если это правда (запись могла быть сделана и раньше), то мы слышим голос писателя за несколько месяцев до смерти. Потому что умер Чуковский 28 октября 1969, то есть 50 лет назад.

Нашим коллективным сознанием востребован именно образ «доброго дедушки Корнея, друга всех детей». На уровне фоновых знаний – его жизнь в Переделкино, «От двух до пяти», фрагменты видеозаписей, на которых мы видим седого старца в окружении детей разного возраста. За скобками остается непарадный Чуковский – разный, огромный, масштабный.

Громадина – он был таким и в смысле внешности (почти два метра), и в смысле восприятия жизни. Стоит несколько углубиться в его дневники, переписку, другие «несказочные книги» — о Некрасове, Чехове, языке, – как становится понятнее уровень его личности, дарования и виднее тот след, который он оставил в русской культуре ХХ века.

Писатель. Отец. Дед. Его в конце жизни все так и называли – Дед.

Корни Корнея

Родился на Украине, в Одессе. (Ничего не поделаешь, но Корней Иванович, будучи фанатом грамотности и правильного русского языка, писал именно «на Украине»). Сын украинской крестьянки, незаконнорожденный, не получивший системного и полного образования, самоучка, стопроцентный самородок – он, как пишет его дочь Лидия Корнеевна, «переступил порог, может, быть, один из труднейших на свете: шагнул из мещанства в интеллигенцию». Сам себе был и Пигмалион, и Галатея, и профессор Хиггинс, и Элиза Дулиттл. Сам себя в полном смысле слова образовал – читая тонны и горы книг, прорывая себе путь в мировую культуру в одиночку. Сам придумал себе псевдоним, имя, которого до него не было – поделив пополам свою изначальную фамилию, из Корнейчукова стал Корнеем Чуковским.

«Где же корни у Корнея?» – шутила Тэффи. А он сам себя и посадил, обосновал в русской культуре, укоренил.

Мать – девица Екатерина Корнейчукова, приписанная к Херсонской губернии. «Девица» с двумя детьми (у Чуковского была старшая сестра Маруся) – абсолютная пария в дореволюционном обществе, не сломавшаяся, тем не менее, не озлобившаяся, любившая и попеть, и посмеяться (Чуковский писал, что она страшно хохотала, когда он читал ей Гоголя). «Убери волосы с лоба» — говорила она сыну, уже когда он был модным критиком, на финской даче за чаем.

Несмотря на то, что мать его была крестьянкой, он и его сестра учились – он в одесской прогимназии, сестра – в епархиальном училище (сестра даже получила аттестат). Учение, скорее всего оплачивал отец: исследователи докопались, что им, скорее всего, был студент Эммануил Левенсон, сын состоятельных торговцев (да-да, наш Чуковский мог бы быть Николаем Эммануиловичем Левенсоном, это же Одесса!). Он увозит девицу Корнейчукову в столицу, откуда она спустя некоторое время возвращается с двумя детьми. Тем не менее, деньгами отец помогал.

Принято считать, что Чуковского исключили из гимназии в связи с известным циркуляром «о кухаркиных детях» (Подписанный министром просвещения Российской империи в июне 1887 года циркуляр « О сокращении гимназического образования» — прим. ред.), и это не оспаривалось. В его повести о собственном детстве «Серебряный герб» (непонятно, почему она не включена во все школьные программы?) центральная тема – позор исключения, острая несправедливость и обида. Однако Ирина Лукьянова, написавшая фундаментальную книгу о нашем герое в серии ЖЗЛ, доказывает, что циркуляр не помешал поступить и учиться способному мальчишке, а исключен он был либо из-за проступков, либо из-за прекращения «вспомоществования» со стороны отца. Мать-прачка едва ли могла заработать на такие социальные бонусы.

Всю дальнейшую жизнь он учился сам. Учил самостоятельно английский язык, чтобы их, великих, – Диккенса, Теккерея, Твена, Киплинга, О’Генри, Уитмена – прочитать и перевести. Чтобы подарить счастье другим – ведь нельзя же этими сокровищами не делиться, преступно не попытаться передать эти богатства!

Литература была для него религией: язык, его космос, бесконечный коридор чувств и мыслей, которые рождают слова, красота мира, и еще точнее – «образ мира, в слове явленный», как много позже напишет его сосед по Переделкино Пастернак.

И хотя кое-кто из петербургской интеллигенции долго относился к нему полупрезрительно – считали одесским выскочкой, полуобразованным, а Блок писал в дневнике о нем «неграмотный», мол, как он смеет трогать своими глупыми одесскими лапами нашу умную петербургскую тоску, –но что же делать, если он был одарен, талантлив, ярок, необычен и обладал потрясающим лингвистическим чутьем, способностью о сложном говорить ясно (не просто, а ясно), держать внимание аудитории как на бумаге, так и вживую.

В Петербурге он попал в среду, равную ему. И быстро стал называться самым модным и влиятельным критиком и лектором России. Задолго до эпохи детских сказок, которая сделала его нашим общим знаменателем.

Эти сказки вобрали в себя в концентрированном виде весь опыт мировой поэзии. В его стихах для детей представлены все основные жанры, стили, ритмы и размеры мировой поэзии. Байронический романтизм в духе «исключительный герой в исключительных обстоятельствах» – пожалуйста, «Доктор Айболит»! Хотите мотив христианского покаяния? «Федорино горе», где «чудо случилось с ней, стала Федора добрей!» Чуковский вводит крошечного человека в сокровищницу мировой литературы, где форма и содержание работают на становление души.

Но детские стихи были продолжением еще одного таланта, который обнаружил себя не сразу. Таланта быть отцом. Все стихи он пишет для своих детей – вначале Коли, потом Лидочки, Бобы и Мурочки, самой большой и трагической его привязанности.

Вселенная отцовства

Коля (будущий писатель и переводчик Николай Чуковский) родился в 1904 году в Одессе, в то время как отец (22 года, по нынешним меркам сам мальчишка) был в командировке в Лондоне, от газеты «Одесские новости». Момент встречи он спустя 20 лет описывал так: «Вынесли черненького, с круглым лицом, и я посмотрел на него как на врага. Тогда он был мне не нужен».

Очень похоже на то, как Левин в «Анне Карениной» думает о новорожденном сыне, и Чуковский с его тотальной начитанностью не мог не провести параллель.

Коля ему не интересен, пока он молчит. Как только он начинает входить в чисто человеческое измерение речи и складывания мыслей из слов, в отце просыпается интерес и уважение. Его письма и дневники полны упоминаний о том, что и как сказал Коля. Он начинает подолгу с ним гулять и говорить. Когда же появляется «Лидочек, лучшая из дочек» и Боба-Боря, он уже вполне освоился во вселенной отцовства.

Литературой он пропитал жизнь своих детей, живым словом, искусством, играми, целебным дуракавалянием («шлепс-по-попс», «уше-вывертывание», «пополам-перепиливание»), обильным общением, общими интересами. Дачная привольная жизнь у моря (сейчас это станция Репино под Питером), солнце, заросли черники, катание на лодке, домашние спектакли и чтение вслух, атмосфера искусства, великие гости – Репин, Шаляпин, Маяковский, Хлебников, Шкловский, Андреев. Все это описывает его дочь Лидия Чуковская.

«Памяти детства» — великая книга о детстве как великом даре. О россыпи подарков, среди которых главным был отец, потому что он «был словно нарочно изготовлен природой по чьему-то специальному заказу «для детей младшего возраста» и выпущен в свет тиражом в один экземпляр. Нам повезло. Мы этот единственный экземпляр получили в собственность».

Чуковский умел по-настоящему дружить с детьми, а это талант, который есть у немногих. Он рядом с детьми по-настоящему жил, был, как сказали бы сегодня, «в моменте». Мог до глубокой старости бегать, скакать, пускать змеев, ставить спектакли – не для галочки, мол, «отцовский долг выполнен», а потому что это то, «в чем обретал Корней Иванович силы и веселье».

Бывал он и строгим, мог орать и ругаться, если дети без фанатизма учили английские слова или мало читали: «Сволочи! Мерзавцы!» — бывало… Чуланом грозил за то, что дети порой предавались «трем запретнейшим грехам сразу: ничегонеделанью, отлыниванью и битью баклуш». Мог гневаться, когда кто-то из детей совершал оплошность: «Тебе Репин протягивает руку без перчатки, а ты смеешь подавать, не снявши! Ничтожество! Кому ты под нос суешь рукавицу! Ведь он этой самой рукой написал «Не ждали»! Балда!» — кричал он 7-летней Лидочке.

Но и эти черты его были обусловлены преклонением перед трудом, рвением и талантом, которое он и передал детям!

Книгу «Памяти детства» целительно читать всем – потому что вспоминаешь, каково это быть ребенком, даже если у тебя не было такого отца, как Чуковский. Не всем же счастье, и не всех Репин в детстве рисует, мимоходом, по-соседски угощает конфетами и показывает белку… Это не просто личные воспоминания о детстве, это – целая вселенная родительско-детских отношений, это дверь в мир взросления.

Дочь Чуковского

Автор книги – Лидочка, белокурый ангел с серьезным взглядом, а потом Лидия Корнеевна, человек, сыгравший огромную роль в русской культуре ХХ века, написавший мощнейшую повесть о Большом Терроре «Софья Петровна», знаток Герцена, многолетняя собеседница и товарищ Ахматовой, оставившая нам трехтомные «Записки об Ахматовой», пламенный трибун и камерный мемуарист.

Дочь Чуковского – классический пример интеллигента-правозащитника, порядочного, остро чувствующего любую несправедливость, бесстрашного и последовательного. В 19 веке она бы была народоволкой, посетительницей женских курсов, боролась бы с царской «тиранией» и защищала обездоленных. Сегодня – возможно, ходила бы «на Сахарова», вела бы трансляции в соцсетях с судебных заседаний, выходила бы с одиночными пикетами и вела блог.

В то время – начиная с 30-х и далее – нужна была действительно огромная смелость, чтобы идти поперек. Написать открытое письмо Шолохову и отправить его в редакции главных газет страны и в Союзы писателей, зная, что этот поступок выкинет ее с орбиты легальной литдеятельности, – не то же самое, что написать гневный пост в фейсбуке. Написать текст в поддержку крымских татар в 73-м году – не то же самое, что временно разместить в аккаунте актуальную аватарку.

Она помогала, переживала, защищала, привечала, поддерживала, хлопотала – в разное время за разных людей, но постоянно. За собственного мужа, Матвея Бронштейна – в стоянии под Крестами она и сошлась с Анной Андреевной Ахматовой. За Пастернака, Бродского, Даниэля и Синявского, Сахарова, Солженицына.

«Традиция заступничества», как она называет эту «милость к падшим», порыв, в основе которого все-таки не просто «правозащитная деятельность», а глубоко христианское, человеческое чаяние. И это чаяние, без сомнения, привил отец, который был чужд формальной религиозности, но с совершенно религиозным чувством относился к Слову как отсвету высшей реальности. Той самой, где «несть ни эллина, ни иудея».

Нити судьбы

Может показаться, что Чуковский во многом баловень судьбы и счастливец. Судите сами…

Несомненный талант.

Дружба и общение с огромным числом великих и интересных людей.

Интеллектуальная яркость и оригинальность – без которой он был бы неинтересен своим знакомым, респондентам и друзьям – начиная с Репина, который сам первым пришел по-соседски с ним поздороваться в финской Куоккале, да так и остался другом до конца жизни, и заканчивая Пастернаком, Ахматовой, Солженицыным.

Неуёмная жажда жизни. Нечеловеческая трудоспособность – про таких и говорят «везёт тому, кто везёт!»

Долгая интересная, плотная на события жизнь – «Слава Богу, что было круто, а не полого!», как написал Давид Самойлов, с чьими стихами отца познакомила Лидия Корнеевна. Мафусаил. Патриарх. Классик. Могучий дуб, сам себя взрастивший.

Но были в этой судьбе и страшные нити…

Была травма, связанная с его «незаконностью», позор, стыд, социальная маргинальность в детстве, потные ладони при воспоминании об этой тайне. Первая редакция повести «Серебряный герб» называлась «Секрет». До глубокой старости ему снились кошмары, связанные с ощущением отброшенности, случайности.

Было постоянное чувство, что он – самозванец, случайно попавший на чужое место, были сомнения в себе, терзания мнимой бездарностью, бесконечное самоедство, периоды тяжелых депрессий, мучительный страх смерти.

Была изнуряющая бедность, когда ему с женой натурально нечего было есть и не на что купить посуду в начале совместной жизни, и в голодные 20-е.

Был сложный характер, частые приступы гнева, которым он был подвержен с юности: шутка сказать, в дневнике сохранилась запись о том, как юный Коля «побил свою больную маму. Сильно побил. Я держал ее что было силы»! Каково?

Была бессонница, ненавистная спутница всей его жизни, когда он писал, что мечтает «перестать быть».

И было самое страшное, о чем боится думать человек. Смерть троих из четырех его детей.

Мурочки, которую он «всю напитал поэзией, литературой», которая была более всех ему близка – 11-летней дочери он сам сделал гроб и уложил ее: «Своими руками. Легонькая».

Бори, который погиб на фронте.

И старшего сына: «Прости меня, Колечка, не думал я тебя пережить. В голову не приходило, что я буду видеть облака, деревья, клумбы, книги, когда все это для тебя тлен и прах».

…Этими страданиями, сложностью и человечностью он нам и дорог. Дорог и нужен – как человек прошедший свой путь, умевший жить интересно и думать глубоко, учивший этому своих детей. И теперь нас – через книги и через необходимую всем нам память о детстве.