Под рождественской звездой

(Новелла)

Рассказ прислан на Конкурс семейных новогодних и рождественских сказок и рассказов.

 

Посвящается мистеру Уильяму Мейкпису Теккерею

 

— Уже вечер? — спросил Уильям, подойдя к окну. — Элизабет, уже вечер или все еще утро? Метель, ничего не разберешь.

 

— Уже вечер, — раздался за его спиной ласковый голос. — Ты замечательно спал, дорогой. Так хорошо, что и не заметил, как прошел день.

 

— Ага, я же был прав! — оживился старый Беркли. — Вот видишь, Элизабет! Я всегда прав! Сколько раз я тебе это говорил, а ты не верила! Что это тут мешает? Опять поставила шкаф не на место!

 

Элизабет обняла мужа за спину и осторожно отвела от стены, в которую он намеревался пройти.

 

— Да-да, — вздохнула она, медленно подводя Уильяма к столу. — Я думала, тут ему будет лучше… Садись, милый, садись.

 

— Я правильно сел? — тревожно спросил муж. — Не мимо?

 

— Нет-нет, — весело засмеялась Элизабет. — Ты, как всегда, сел правильно. Вот твоя коробочка. Будь осторожнее, не уколись, как в прошлый раз.

 

— Прошлый раз, прошлый раз… — заворчал муж, нащупывая края коробочки. — Ты все еще помнишь, как я ошибся. Во-первых, это было год назад. А во-вторых, это ты оставила тут шило… Да, а в-третьих! Где же суп? Уже вечер, а супа так и нет! Что ты думаешь, я совсем без ума и без памяти? Я все отлично помню!

 

— Суп сейчас принесу, радость моя, — отозвалась Элизабет, отходя к дверям и внимательно следя за действиями мужа. — Только пообещай, что не сдвинешься с места. И сосчитай заодно, сколько бочоночков для лото — ты вчера говорил, а я опять забыла.

 

— Горе мне с тобой, — продолжал ворчать Уильям, наощупь выстраивая ряд бочоночков.

 

Постепенно он увлекся занятием и забыл про все.

 

Выражение лица Элизабет Беркли сразу переменилось, стоило ей покинуть комнату. Обозначилась горькая складка у губ. Поникли плечи, затряслась голова. Но плакать было нельзя. Уильям услышит, забеспокоится, вскочит и упадет. Да и никакие слезы не помогут ему прозреть и обрести разум. И то, и другое было утрачено слишком давно и слишком безнадежно.

Уже десять лет, как Элизабет в последний раз обращалась к врачу. Серебряная брошь — веточка с тремя жемчужинами, подарок мужа на серебряную свадьбу — пропала даром: приглашенный доктор лишь вздохнул и развел руками. И единственная драгоценность, которую удалось заложить, чтобы заплатить за визит доктору, так и осталась в ювелирной лавке. А Уильям не прозрел и не стал разумнее. Хорошо, что он не знает про судьбу броши — стал бы попрекать, и вздыхать, и огорчаться.

 

И брошь не помогла, и доктор не помог.

 

И молитвы не помогли. Сколько она молилась — вот тут, у очага, среди старых кастрюль и сотейников! По большей части они пустуют, отражая до блеска начищенными боками скудный огонь масляной лампы да скорбные черты хозяйки. Пустуют, но не убираются, и не только потому, что напоминают о временах, когда дом был полон гостей, а стол полон яств. А потому что стали единственными слушателями бесконечных отчаянных молитв…

 

— Элизабет! — раздался громкий голос из комнаты, и миссис Беркли едва не уронила кастрюльку, в которой разогревала приготовленный с утра фасолевый суп для мужа.

 

Суп и каша были почти единственной едой, на которую хватало средств, добываемых миссис Беркли глаженьем приютского белья.

 

Она поставила кастрюльку на стол, перекрестилась задрожавшей рукой и кинулась в комнату.

 

Слава богу, Уильям сидел за столом. Но вид у него был чрезвычайно сердитый и взволнованный. Он шарил руками по столу и оборачивался по сторонам, пытаясь и не решаясь встать.

 

— Что, милый? — спросила Элизабет обычным ласковым и спокойным тоном, подходя к мужу и кладя руку на голову. — Потерял бочоночек?

 

— Да! — ответил Уильям. — Точно, одного не хватает! Это первое! Второе! Где же суп? Ты, верно, собралась уморить меня голодом?

 

— Я как раз его тебе несла, — тихо ответила Элизабет, поцеловав мужа в уголок невидящего глаза. — Вот он, бочоночек. Укатился на самый край стола. Видно, решил поиграть с тобой в прятки. Давай уберем игрушки и будем ужинать.

 

— Это не игрушки! — важно пробурчал ей вслед Уильям, закрывая шкатулку. — Для кого игрушки, а для кого нет. Это лучшее семейное занятие, скажу тебе прямо. Вот приедет Джон, и будем играть, как водилось, — в лото. У меня все в порядке, все готово. Я забыл, когда он приедет?

 

В эту минуту Элизабет явилась из кухни, ухитряясь удерживать в руках дымящуюся тарелку, большую салфетку, ложку и кусок хлеба.

 

— Вкусно пахнет? — поинтересовалась она, окутывая мужа салфеткой.

 

— Отлично! — оживился Уильям, мигом забыв про лото, Джона и все на свете. — И вкус отличный! Спасибо, родная!

 

И он попытался поцеловать жену в тот момент, когда она подносила полную ложку к его рту. Как и следовало ожидать, суп пролился, Уильям раскричался, а Элизабет не выдержала и заплакала.

 

Эти сцены происходили часто, даже слишком часто в маленьком заброшенном домике, где жили только муж и жена. Только муж и жена. Даже собаку или кошку нельзя было завести: чуткий слух мистера Беркли не выносил ни лая, ни мяуканья. Если случалось, на улице подаст голос собака или кошка, мистер Беркли сразу сердился и начинал лаять или мяукать, передразнивая негодяев. А Элизабет молча плакала, и единственным утешением в эти минуты было то, что милый Уильям все равно не увидит ее слез.

 

Временами казалось, что уже нечем плакать, все слезы выплаканы. И молитвы были все сказаны, и ничто больше не помогало. Собственно говоря, оставалось только умереть, но нельзя было оставить Уильяма. Кто же будет кормить его супом и укладывать в постель? Значит, надо было вытирать слезы и отправляться на кухню за очередной тарелкой супа.

 

Вот и сейчас, переждав вспышку гнева, Элизабет встала, чтобы отправиться на кухню за новой порцией супа взамен пролитого. Но муж не пустил ее.

 

— Подожди! Я уже наелся! Я же не сказал про третий пункт! Самый важный.

 

— Какой третий пункт? — с тихой тоской и отчаянием произнесла Элизабет. Вечером с Уильямом ладить было труднее всего. В это время ему хотелось поговорить, а в речах не оказывалось ни смысла, ни связи. А он требовал, чтобы Элизабет отвечала, а отвечать было нечего.

 

— Может быть, пойдешь спать? — поспешила она с вопросом, надеясь предотвратить новый приступ беды.

 

Уильям тревожно качал головой, крепко ухватив жену горячей рукой.

 

— Погоди… Ты меня перебила. О чем я хотел сказать? А, вспомнил! Джон обещал приехать к Рождеству! Сегодня уже Рождество? У нас готова индейка?

 

Элизабет едва сдержала стон. Не было ни обещания, ни Джона, ни индейки. Был темный зимний вечер. Правда, это был вечер Сочельника, но Элизабет всеми силами надеялась, что Уильям об этом не вспомнит и не узнает. Как это он вдруг вспомнил?

 

— Все будет, милый, — ответила она как можно спокойнее. — Но знаешь, мне не нравится твой пульс — что-то зачастил… Пойдем лучше, я тебя уложу.

 

— Хорошо, — с внезапной покорностью согласился Уильям, и отправился на кровать, по-прежнему уцепившись за жену. — Но когда приедет Джон, не забудь меня разбудить. Достань новый сюртук и положи рядом, чтобы долго не собираться.

 

— Хорошо, — эхом отозвалась Элизабет и помогла снять теплый пуховый жилет, связанный ее собственными руками лет двадцать назад.

 

Тончайший узор то и дело перетирался от времени и постоянной носки, и приходилось подштопывать и перевязывать.

 

Услышав наконец мирное сопение, она на цыпочках вышла.

 

Вернувшись в комнату, вместо того, чтобы убрать шкатулочку, миссис Беркли подошла к окну, обеими руками стянула на груди ветхую шаль и уставилась в темное окно, наполовину занесенное снегом.

 

Долго так стояла Элизабет, неизвестно о чем думая, неизвестно что высматривая. Но в тот момент, когда она, тяжело вздохнув, собиралась отправиться в спальню, вдали раздался тихий мягкий стук.

 

Стучал молоток, обернутый в толстую ткань.

 

Молоток стучал в дверь маленького домика, в котором никто не жил, кроме супругов Беркли и которые давно никого на свете не интересовали. Даже молочник и булочник не снисходили до доставки товара на дом: ведь платить им за это не могли, а кредит неплатежеспособным лицам не выдается.

 

А вдруг это пришли дети из приюта? Когда миссис Беркли относила туда последнюю партию белья, то слышала разговоры о том, что маленькие певцы отправятся поздравлять жителей с праздником… Но воспитанникам давным-давно строго-настрого было запрещено приходить в дом супругов Беркли — Уильям при звуке детских голосов приходил в ужасное волнение и был уверен, что это вернулся Джон…

 

А, может быть, склочная приютская кастелянша осталась недовольна глажкой или вздумала принести новую партию? Ей так трудно угодить… Но нет, она не снизойдет до того, чтобы лично явиться к старой гладильщице, да еще в праздник и в метель…

 

Но кто-то стучал молотком, обернутым в толстую ткань, по дощечке, укрепленной на стене у входной стены домика, в котором жили супруги Беркли. Стучал терпеливо и упорно, как будто знал, что пришел туда, куда должен был прийти.

 

Что же это я стою и думаю? Стук может разбудить Уильяма!

 

Миссис Беркли подбежала к двери, отодвинула щеколду и вынула толстый крючок из петли.

 

— Кто там? — этот вопрос она сообразила задать только в тот момент, когда открыла дверь.

 

На пороге стоял человек. Элизабет не сообразила захватить фонарь и в полутьме смогла лишь разглядеть общие черты незнакомца. Это был мужчина неопределенного возраста, неопределенной внешности, в непонятной одежде, с непонятным выражением лица, с котомкой за плечом. Он уже не стучал молотком, а стоял — молча, шатаясь, держась рукой за стену. И явно собирался упасть в ноги миссис Беркли. Но это явно было не выражение приветствия.

 

Элизабет со страхом попятилась: больше безумных она боялась только пьяных. Но когда человек принялся медленно опускаться на порог, стало ясно, что он не пьян, а теряет сознание.

 

Женщина ахнула и успела подставить руки раньше, чем голова пришельца могла соприкоснуться с медным порогом. В прихожей было темно, очень темно. И черты бородатого лица были совсем неразличимы. Шапка свалилась с головы, и по рукам миссис Беркли рассыпалась грива темных волос, жестких и длинных, как у лошади.

 

Элизабет стояла на коленях, поддерживая потерявшего сознание незнакомца, дрожа от холода и совершенно не понимая, что делать. Уильяма не позовешь. Соседей — тем более. Нельзя шуметь. Нельзя издавать ни звука.

 

В необъяснимом инстинктивном порыве она принялась осторожно дуть в лицо мужчине. Так когда-то — невероятно давно — она будила маленького Джона, когда тот капризничал и не хотел просыпаться утром в школу.

 

И — было это чудом или нет — но через несколько минут глаза обрели осмысленное выражение, губы шевельнулись, что-то произнесли. Но хриплый голос был почти беззвучен, и слова остались непонятны. Элизабет удалось выпростать одну руку, она положила ее на лоб пришельца. Лоб был горячим, как огонь.

 

Все стало ясно. Этот человек шел мимо, видимо, уже совсем больным, потерял способность понимать, куда идет, и постучался в первую попавшуюся дверь. И это кто-то чужой, не местный, судя по виду и одежде.

 

Но как холодно! Какой ужасный ветер!

 

Метель не теряла времени даром и вновь принялась за свое.

 

Неизвестно откуда явились силы, чтобы перетащить незнакомца через порог и положить на лавку в прихожей. На ней Уильям Беркли любил располагаться, когда желал самостоятельно побывать на улице, пока Элизабет занималась глаженьем. Тогда жена одевала его потеплее и ненадолго открывала дверь, чтобы муж мог подышать свежим воздухом.

 

Элизабет уложила мужчину, подсунула под голову его собственную шапку, накрыла старым пальто мистера Беркли, подбежала к двери, накрепко заперла ее, а затем пристроила под лавку чужую котомку.

 

Сразу стало тихо и тепло. Незнакомец слабо шевелил руками и головой, словно пытаясь улечься поудобнее.

 

— Тише, тише, — проговорила Элизабет, подойдя к нему и поплотнее натягивая пальто. — Не шевелитесь, сударь, а то упадете, и мне вас не поднять. Вы меня слышите?

 

В полутьме прихожей удалось различить кивок. Отлично, значит, он в сознании.

 

— Я сейчас приду, — уже строже проговорила миссис Беркли. — Лежите и не шевелитесь.

 

Она убежала на кухню с резвостью шестнадцатилетней девушки. Там налила в кружку лучшего чая, капнула немного рома. Это было строго-настрого запрещено мистером Беркли, ибо являлось его праздничным угощением. Но нельзя же было оставить без питья человека, которому требовалось укрепить силы! И Элизабет налила в чай ром, вернулась к лавке, на которой, вытянувшись, лежал незнакомец, с радостью убедилась, что он еще не упал и не потерял сознание, и принялась поить его из ложечки — как недавно кормила с ложечки старого Уильяма, а когда-то — невероятно давно — маленького Джона.

 

Через несколько минут незнакомец с помощью Элизабет осушил кружку чая и смог произнести — все так же неразборчиво, хрипло:

 

— Спасибо… Я…

 

— На здоровье, — дружески прервала его миссис Беркли и заговорила быстрым шепотом: — Очень рада, что вы меня слышите. Вот что я вам скажу. Не знаю, сударь, куда вы шли и что с вами случилось, но на улице метель, и я вас до утра никуда не отпущу. А утром обо всем переговорим. Сейчас не перечьте и не отвечайте… Как вы себя чувствуете?

 

— Лучше, — ответ прозвучал как вздох. — Только… все болит… И рука, и спина.

 

— Вы упали? Немудрено, — тихо проговорила миссис Беркли и покосилась в сторону спальни, не решаясь ни отойти, ни продолжать разговор. — На улице темно, скользко, того и гляди что…

 

— Били…— еле слышно отозвался незнакомец. — Сильно били.

 

Элизабет ахнула.

 

— Вас побили! Наверное, у вас ушибы! Давайте снимем одежду, я посмотрю, может быть, смогу помочь…

 

Незнакомец пошевелил головой.

 

— Не… Не надо.

 

— Не стесняйтесь, — серьезно проговорила Элизабет. — Вам не надо стесняться. Я старая женщина… У меня старый муж. Был сын…

 

Незнакомец глубоко вздохнул и вцепился в края чужого пальто, словно боясь натиска Элизабет.

 

— Ну, не хотите — как хотите, — махнула рукой миссис Беркли.

 

— Элизабет! — вдруг раздался громкий голос из спальни.

 

Она вздрогнула и прошептала, близко наклонясь к лицу незнакомца:

 

— Это муж… Нельзя, чтобы он о вас знал… Лежите тихо… Я сейчас.

 

Она сняла башмаки и на цыпочках перебежала в комнату.

 

Уильям сидел в кровати, комкал в руках ночной колпак и тревожно озирался по сторонам.

 

— В доме кто-то есть! — заявил он, тыча рукой в направлении кухни. — Я чую чужой запах!

 

— Ну что ты! — изумилась миссис Беркли самым искренним образом. — Это пахнет суп, который ты пролил. Ложись, дорогой, время спать.

 

— А ты почему не спишь? — подозрительно спросил Уильям, хватая ее за рукав. — Я думал, ты рядом. Проснулся, а тебя нет. Куда ты ушла?

 

Этот вопрос прозвучал так неожиданно жалобно, что у Элизабет перехватило горло. Она прижалась к лицу мужа, провела губами по щетинистой щеке, по сморщенной переносице.

 

— Я… смотрела в окно.

 

— Смотрела, не пришел ли Джон? — спросил Уильям, нахлобучивая колпак. — Он обещал вернуться к Рождеству. Я забыл, это сегодня или завтра?

 

Элизабет так устала от неожиданных переживаний, что утратила бдительность и ответила правду:

 

— Завтра, дорогой. Сегодня Сочельник.

 

Спохватилась, но уже было поздно.

 

— Сочельник! — с негодованием воскликнул мистер Беркли, скидывая колпак. — Сочельник, а ты молчишь! Сочельник, а индейка не готова! Сочельник, а елка не украшена! Мальчик приедет, а у нас полное безобразие! Элизабет, ты в своем уме?

 

— Хорошо, — покорно ответила миссис Беркли. Когда Уильям приходил в такое беспокойство, самое главное было не противоречить. — И верно, я с этим супом совсем забыла…

 

Она надеялась, что удастся отвлечь мужа разговорами и уговорить его уснуть, но мистер Беркли взялся за дело истинно по-мужски: решительно и бесповоротно.

 

— Где елка? — грозно спросил он, спустив ноги на пол и пытаясь нащупать комнатные туфли. — Уж не хочешь ли ты сказать, что даже елкой не запаслась?

 

— Ну что ты, — ласково ответила Элизабет. — Вот она, давно приготовлена.

 

И протянула слепому мужу ветку остролиста, бесполезное украшение, стоявшее на камине, который в эту зиму уже почти не топился: не на что было прочистить трубу от сажи, да и угля почти не было.

 

Мистер Беркли потрогал веточку, укололся, охнул, отдернул руку. Но униматься не собирался:

 

— Отлично. А где украшения? Я точно помню, где-то были!

 

— Да-да, — отозвалась миссис Беркли. — Сейчас принесу.

 

И через минуту подала шкатулку, с которой муж занимался в столовой.

 

— Отлично! — энтузиазм старого Беркли разгорелся, как пламя в камине. — Какие гладенькие! Как бочонки от лото! Но, конечно, куда лучше и красивее! Будем наряжать! Я подаю украшения, а ты цепляй их на елку! Помнишь, как мы с Джоном как-то нарядили ее потихоньку от тебя! Вот смеху-то было!

 

Едва сдерживая слезы, Элизабет принимала от мужа бочонки и ставила их в ряд на каминную полку, и улыбалась и кивала, хотя этого увидеть было некому.

 

Наконец воображаемая елочка была наряжена, и мистер Беркли успокоился.

 

— Хорошо смотрится? — строго спросил он, натягивая колпак на самые уши.

 

— Замечательно! — радостно воскликнула Элизабет. — Я тебе расскажу. На самой макушке — звезда. Я достала ее из отдельной коробки, чтобы тебя не утруждать. Она сияет, как та, настоящая, рождественская. Чуть пониже серебрятся шишки и пряники. Их я достала из другой коробки. По самым красивым веткам я развесила вот эти замечательные шары, похожие на бочонки. А под елочку поставила мешочки с подарками.

 

— Для Джона? — поинтересовался мистер Беркли, локтем подпихивая подушку под спину.

 

— Да, — ответила Элизабет, получше укрывая мужа.

 

— Мальчику понравится, — довольно заметил Уильям.

 

В наступившей вскоре тишине послышалось сладкое сопение.

 

«Мальчику понравится».

 

Элизабет закрыла лицо руками.

 

Кажется, еще никогда в жизни ее молитва не была такой горячей — и такой бесполезной. Разум давно отогнал все надежды, и молилась она теперь за выздоровление мужа и не за возвращение сына, а только за то, чтобы муж был жив. И чтобы сын был жив.

 

Чтобы он был жив, как был жив тогда, десять лет назад, когда после ссоры с отцом ушел из дома.

 

Это была ужасная ссора, и даже сейчас, через десять лет, воспоминание не теряло мучительности.

 

Но, шевеля губами, Элизабет стояла на коленях, положив голову на плечо спящего мужа, и в одно время творила молитву и перебирала то старое, страшное прошлое — час за часом, минута за минутой — сама не понимая, что делает.

 

Вот Уильям — тогда еще сильный, бодрый, громкоголосый — кричит Джону: «Я в последний раз тебе заявляю! Я не позволю, чтобы мой сын шел в моряки! Это занятие для дураков и бездельников! Я был писцом, и отец мой был писцом в суде, и ты будешь писцом, так заведено у нас в роду, и я не позволю!..»

 

Вот Джон, совсем молодой, с красным перекошенным лицом, бросает в лицо отцу гневные нелепые слова, а вот он, оттолкнув мать, бежит к дверям, выбегает за ворота, а вот отец, в последнем властном порыве, пытается его догнать, и спотыкается, и ударяется о дверной косяк, и падает, и кричит таким диким и страшным криком, что и сейчас…

 

Элизабет прикрыла рот обеими руками, чтобы не отозваться таким же пронзительным эхом, каким кричала тогда. И снова уткнулась в плечо спящего мужа.

 

Тогда-то все и случилось. Звали доктора, суетились, хлопотали, сбивались с ног, плакали. Тогда-то Элизабет и поседела — вся, сразу, полностью. Когда утром увидела ослепшего и обезумевшего мужа, стоявшего у стены и кричавшего: «Почему тут стоит шкаф? Зачем ты от меня загородился, Джон?» Тогда-то все и началось.

 

И куда исчез Джон, что с ним приключилось — так и не удалось узнать.

 

Ноги заледенели от стояния на холодном полу. Элизабет тихонько прилегла на край постели, отвернувшись от мирно сопевшего Уильяма, по-прежнему зажимая рот рукой, стараясь унимать всхлипы.

 

Лишь бы Уильям не услышал. У него такой тонкий слух и чутье… Сразу уловил незнакомый запах…

 

Да, как там этот пришелец? Надо бы посмотреть на него. Но встану — побеспокою Уильяма… В доме тихо… Наверное, спит, не буду тревожить. Взгляну утром…

 

Что это?

 

Из нагромождения ночных туч внезапно просиял бледный свет. Это луна лишний раз напоминала жильцам маленького домика о ночной поре.

 

Элизабет, все еще тихонько всхлипывая, не в силах сомкнуть глаз, следила за медленным перемещением тени от оконного переплета по стене и снова переводила взгляд в окно, словно ожидая ответа — не то от ночи, не то от Луны, не то еще от кого-то…

 

Тем временем тучи разошлись, и звезды, вырвавшись из плена, весело рассыпались по черному небу бесчисленной стаей.

 

Элизабет, все еще во власти мыслей и воспоминаний, следила за их перемигиванием, пока, наконец, взгляд не остановился на одной, сиявшей ярче всех. И звезда, казалось, в ответ застыла, чтобы дать как следует налюбоваться собой, щедро посылая чистый свет, все жарче и жарче озаряя лицо Элизабет, и маленький домик, и всю засыпанную снегом ночную Землю, незаметно переходящую во сне из Сочельника в Рождество.

 

Наконец и в домике уснули все.

 

Неизвестно, что произошло в домике, пока он спал вместе со своими обитателями. Но что-то, несомненно, произошло.

 

Открыв глаза, Элизабет в первую же секунду, еще не осознавая себя, испытала острый укол радости.

 

Она осторожно повернулась, полюбовалась на мирно сопевшего мужа, потом взглянула в окно и ахнула: сквозь морозные узоры пробивался яркий свет.

 

Проспать все утро! Небывалый случай в жизни миссис Беркли! Вот-вот проснется Уильям, а каша не готова!

 

Миссис Беркли легче перышка соскользнула с постели, в два счета устроила свой дневной наряд и даже успела припомнить, что нынче праздник, и по такому случаю вытянула из комода единственную сохранившуюся драгоценность: кашемировую индийскую шаль. Праздничное украшение не только позволит согреться в нетопленной кухне, но и скроет затрапезность единственного платья. А Уильям будет рад, когда наощупь определит, что жена надела ту самую, роскошную вещь, которую он когда-то так удачно выторговал в лавке колониальных товаров.

 

Может быть, это заставит его забыть о своей навязчивой идее — увидеть сына.

 

Лишь бы не спросил про брошь… Даже досадно: нечем заколоть шаль на груди.

 

Но додумывать печальную мысль было некогда. Элизабет заторопилась на кухню.

 

В заботах о плите и каше она совершенно забыла о ночном событии. Но, торопясь через коридор на кухню, краем глаза заметила в прихожей что-то, что было не так.

 

Тут же вспомнилось, что еще не пришлось умыться.

 

Придерживая разлетающуюся шаль, миссис Беркли на полном ходу сменила фарватер и взяла курс на прихожую.

 

Лавка была пуста.

 

Тот, кто лежал на ней ночью полуживым еле дышащим существом, теперь фыркал и возился в умывальной комнате.

 

И что-то напевал.

 

Напевал — страшно, невероятно знакомым голосом…

 

Элизабет почувствовала невероятную слабость. Она едва успела сесть — на ту самую лавку.

 

Обеими руками стянув шаль у горла, уставилась на дверь умывальни тем сверлящим и невидящим взглядом, каким, бывало, глядел в стену старый Уильям.

 

Дверь распахнулась.

 

Вышедший из умывальни мужчина с грохотом уронил пустой кувшин.

 

— Джон!

 

— Мама!

 

— Элизабет!

 

Трудно сойти с постели после сладкого сна и неожиданного пробуждения по непонятной причине. Но туфли – вот они, на своем обычном месте. А дверь не в порядке: распахнута настежь. Ах, эта неаккуратная Элизабет!

 

И что там за сдавленные истерические рыдания, невнятный шепот и всхлипывания?

 

— Элизабет! Что случилось?

 

Не подавая ни малейшего признака тревоги, сурово сдвинув брови, озабоченно покачав головой, мистер Беркли уверенным шагом домохозяина и полновластного домоправителя прошел в прихожую, откуда доносились странные звуки.

 

Элизабет сидела на лавке, сомкнув руки на шее черноволосого незнакомца, а он — бред? сон? призрак? — стоял на коленях, уткнувшись лицом в ее плечо. Стоял и что-то тихо шептал, а она вздрагивала, всхлипывала, шептала и даже, кажется, смеялась…

 

— О боже! Лиззи! Ты сошла с ума?.. — только и смог проговорить остолбеневший старый Уильям.

 

В ответ раздался двойной крик:

 

— Папа!

 

— Уильям! Ты видишь?!!

 

Мистер Беркли оперся рукой о стену и начал сползать на пол. Мужчина кинулся навстречу и не дал ему упасть.

 

— Вот как, значит, это бывает!.. — произнес мужчина, изумленно глядя, как мистер Беркли, сидя на лавке рядом с крепко обнявшей его потрясенной женой, дико вращает широко открытыми глазами, дрожит всем телом и бормочет нечленораздельные фразы:

 

— Вот, значит, о чем говорил древний старик Рамаят! Вот, значит, как душевное исцеление производит подобное чудо с организмом! Рамаят не верил в деяния Христа, но лично устраивал подобные исцеления и убеждал меня, а я не верил… Чудеса бывают, мама! Я вернулся, папа!

 

Через некоторое время старый Уильям Беркли в своем лучшем сюртуке полусидел в кровати, обложенный подушками, грелками и перинами, торжественно глядел на сидевшего рядом сына, крепко держал его за руку, засыпал вопросами, не давал на них отвечать, сообщал свои новости и мнения, не давал их выслушивать, и то и дело отводил свободную руку от глаз: неуместные слезы мешали разглядеть долгожданного гостя.

 

Элизабет стояла позади, по-прежнему обхватив шею Джона, словно боялась, что он вот-вот исчезнет, и то и дело целовала черные, непослушные, жесткие волосы.

 

— Мама, — наконец обернувшись к ней, тихо произнес Джон. — Сядьте рядом, посидите с нами. — И ласково потянул ее за рукав.

 

— Посиди с нами, Лиззи, — подхватил Уильям. – Смотри, как мы с Джоном славно сидим. Вот видишь, как хорошо, что ты приехал! Как жаль, что ты уехал! Я тогда заболел, сильно заболел. Что-то с глазами… Но ты приехал, и все прошло. Вот и верь после этого докторам! Лучшее лекарство — мир и лад в доме, не так ли? Мы больше не будем ссориться, да, сынок?

 

В ответ Джон припал губами к старой, высохшей, сморщенной, загрубевшей, мозолистой ладони.

 

Миссис Беркли первая справилась с собой. Крепко поцеловала сына, крепко обняла мужа.

 

— Сидите, дорогие мои, — произнесла она как можно спокойнее. — Вам есть о чем поговорить, я не буду вмешиваться в мужские дела. Пойду займусь своими, домашними. Приготовлю завтрак.

 

— И главное – индейку! – весело посоветовал Уильям. — Сегодня Рождество, как же без индейки?

 

Уловив непонимающий взгляд матери, Джон осторожно подмигнул ей. Потом выразительно скосил глаза в прихожую. Не поняв знака, Элизабет на всякий случай кивнула и вышла из комнаты.

 

Возле лавки она обнаружила полураскрытую котомку. Пожав плечами, осторожно взяла ее и отнесла на кухню. Там поставила на разделочный стол и аккуратно развязала тесемки.

 

В бумажной обертке уютно возлежала готовая к кулинарным превратностям пышная светло-желтая свежая индейка.

 

И что-то еще выглядывало из-под индейки, посвечивало уголком изящной упаковки.

 

Элизабет кинулась в спальню и, не обращая внимания на удивленный строгий взгляд мужа, принялась благодарно целовать сына.

 

— Откуда это, Джон? – воскликнула она. – Неужели ты все это нес издалека домой?

 

Джон обнял ее и рассмеялся:

 

— Да, мамочка. Не слишком издалека, правда. Я купил индейку вчера в местной лавочке – у вас тут все так изменилось, что даже и не знаю, кто там хозяин… Но надеюсь, тебя устроит?

 

Элизабет радостно всхлипнула.

 

— А еще кое-что видела? – хитро прищурился Джон.

 

Она помотала головой, не в силах ответить, не в силах оторваться от сына. Но Уильям проявлял явные признаки недовольства и нетерпения. Вспомнив, что не следует вмешиваться в мужские дела, миссис Беркли запахнула шаль поглубже и полетела обратно на кухню. Удалось расслышать лишь слова мужа:

 

— Стало быть, ты говоришь, на медиков учат и в Индии? Неужели тамошние знахари могут излечить любую болезнь? А каков там климат?

 

Ответ Джона не дошел до миссис Беркли. Да ей было и не до того.

 

Раскрыв рот, она глядела на маленькую вещицу, которую извлекла из котомки, засунув руку поглубже.

 

В раскрытой темно-вишневой бархатной коробочке светилась невинным блеском та самая серебряная брошь с тремя жемчужинами, которую когда-то – невероятно давно – подарил мистер Беркли своей любимой жене на годовщину серебряной свадьбы.

 

Но ведь эта брошь была давно заложена, в то страшное время, когда жизнь, казалось, стремительно и необратимо катилась к концу. И брошь не выручила, и тогда показалось, что так и должно быть, что и эта маленькая участница семейной драмы должна неизбежно погибнуть в общей катастрофе…

 

Но вот она – живая и несомненная, уютно блестит под своим бархатным балдахинчиком, словно весело подмигивает – как те ночные звезды, как сейчас Джон…

 

Элизабет вздрогнула, почувствовав прикосновение рук к плечам. Она не расслышала, как сын вошел в кухню и встал позади нее.

 

— Откуда это, сыночек? – спросила она, подняв к нему заплаканное лицо. – Как это все случилось? Да, что папа? Как ты оставил его одного? Что происходит? Я ничего не понимаю…

 

Джон, продолжая ласково улыбаться, привычным детским жестом потянул ее за рукав и усадил за стол. Приколол брошь на шаль матери. Отошел, полюбовался, поцеловал Элизабет в глаза.

 

— Я все расскажу, мама… Придется повторить то, что рассказывал папе, но это была так, репетиция… Тебе я расскажу все как полагается. А папу сейчас трогать нельзя, он занят важным делом!

 

Джон расхохотался, засучил рукава, надел материнский кухонный фартук и колпак и принялся точить большой нож.

 

Миссис Беркли закрыла брошь ладонью, словно боясь, чтобы та не слетела, и спросила испуганно:

 

— Какое дело? Опять пересчитывает бочонки для лото?

 

— Какие бочонки? Нет! – ответил Джон, сосредоточенно переворачивая птичью тушку и обмазывая ее специями и приправами. – Папа подсчитывает то, что я привез из Индии. И уже размышляет, что выгоднее – отремонтировать наш дом или продать его и, добавив к вырученной сумме то, что я привез, купить усадьбу где-нибудь возле Брайтона, на берегу моря? Как ты понимаешь, я не могу мешать таким важным размышлениям. Пусть думает и считает, а я займусь готовкой.

 

— Ты и этому научился? – спросила Элизабет, с улыбкой наблюдая за сноровистыми движениями сына. – Где же ты всему этому научился, сынок?

 

Не прерывая кулинарных занятий, ловко орудуя очагом, ухватами, кастрюлями и сотейниками, Джон принялся за рассказ, пока мать медленно, глоток за глотком, осушала кружку приготовленного им чая с ромом – традиционного праздничного утреннего напитка в доме достопочтенной семьи Беркли:

 

— Я много где был, мама. Я много чего повидал, много чего передумал. Как ты помнишь, собирался я быть моряком. Я им и стал. Три года носился по морям и волнам. Как видишь, остался цел и невредим. На третий год, правда, случилась неприятность: во время стоянки в Мадрасе подцепил желтую лихорадку…

 

Мать охнула, но Джон, подняв брови, поспешил добавить:

 

— Мама, не думай, что у меня такой дурной вкус, чтобы выбрать индийскую землю для вечного хранения моих бренных останков. Я решил выздороветь, несмотря на увещания докторов. Когда миновал самый скверный час, я очнулся, ухватился за частично вернувшийся разум, посоветовался кое с кем из слуг, и ко мне явился некий знахарь, о котором доводилось слышать раньше. Пока он меня проведывал, мы много о чем с ним беседовали, и он много чему меня научил. Например, изъясняться на тамильском языке.

 

— Для чего? – удивилась Элизабет.

 

— Для того, чтобы узнать больше. Для того, чтобы узнать то, что мне надо. Представь, я увлекся медициной, чего, как догадываешься, и сам от себя не ожидал. Знахарю я помог кое-какими средствами и знаниями, которые почерпнул у наших докторов, не уведомив их о таком кощунстве. В благодарность меня посвятили в тайны восточного врачевания. Я, знаешь, так воодушевился — не только по случаю удачного выздоровления, но и от неожиданно приобретенных знаний и умений, — что решил обосноваться в Мадрасе в качестве лекаря. Так и сделал.

 

Все эти годы я, можно сказать, сидел на своем месте. Лечил больных – и индусов, и англичан, — и неплохо зарабатывал, сочетая Восток с Западом. Потом все же методы самозваного доктора вызвали негодование ученых джентльменов. Выяснились факты передачи сокровенных достижений великой британской науки недостойным туземцам, начались неприятности. Да и местные мудрецы спохватились и решили, что рассказали мне слишком много…

 

Джон вздернул брови, искоса взглянул на мать. Элизабет тревожно спросила:

 

— И начались неприятности? Бедный Джон! Сколько тебе пришлось вытерпеть!

 

— Все имеет свою цену, дорогая мамочка, — ответил Джон, поглаживая ее по рукаву. – Все оплачено в этом мире, и знание умножает скорбь, как давно известно. Но к этому моменту и я сам понял, что получил от мира все, что должен был получить, и пора отдавать то, что могу отдать. Наступила пора снова менять свою жизнь. Я собирался недолго. Мудрая система британского финансового устройства помогла сохранять средства без лишних потерь и путешествовать налегке. А тот банк, что я устроил здесь, — он ткнул пальцем в лоб, — не боится никаких грабежей и разбоев.

 

Он запнулся и помрачнел. Мать испуганно произнесла:

 

— Да, но что случилось вчера?

 

Джон вздохнул и принялся тщательно подбирать слова:

 

— Меньше всего я был готов к тем неприятностям, что ждали на родине – и где? в родном городе, в котором я, можно сказать, знал каждый камешек и меня знала каждая собака… Но верно, за эти годы много чего тут переменилось… А впрочем…

 

Он грустно взглянул на мать:

 

— Знаешь? Я понял, за что мне это выпало. За то, что я ни разу – ни разу! — не попытался узнать, как вы тут живете, ни разу не напомнил о себе…

 

Элизабет опустила голову и горестно закивала.

 

После молчания Джон продолжал, медленно и печально:

 

— Я не оправдываюсь. Была обида, был гнев — на отца. Был страх за то, что я натворил. Потом была боязнь узнать, что вы умерли от горя. Потом как-то было не до этого. Потом были новые люди, увлечения, опасности… Было не до этого. Но я никогда – слышишь, мама? никогда — не забывал о вас. И из Индии я собирался только на родину, больше никуда!

 

Ну вот, и я приехал на родину. Я приехал в родной городок. Я прошел по его улицам. Прежде чем идти домой, как истинно любящий сын, приобрел гостинец, — он усмехнулся и кивнул на источавшую аппетитные ароматы индейку, которую то и дело осторожно поворачивал на вертеле над огнем. – Затем… Затем я увидел ювелирную лавку. Решил: дай-ка зайду, куплю тебе что-нибудь красивое. И увидел вот эту брошь… Я сразу вспомнил, что это за брошь.

 

Элизабет снова накрыла ладонью драгоценный подарок.

 

— То есть… ты ее выкупил? – тихо спросила она.

 

— Да, — кивнул Джон. – Хозяин отдал ее задешево. Рассказал, что она уже не раз переходила из рук в руки, но рано или поздно опять оказывалась у него на витрине. Он не знал, кто я. А я тут же поклялся себе, что эта брошь будет твоей навеки.

 

Он потянулся к матери и поцеловал ее в щеку. Элизабет, всхлипнув, наградила сына ответным поцелуем.

 

— Ну, а потом? – спросила она почти шепотом. – Что же было дальше?

 

Джон замолчал.

 

Потом проговорил — совсем медленно и неохотно:

 

— Потом, видимо, случилось то, что случается с путешественниками, которые имеют неосторожность возвращаться домой с деньгами, но без спутников. Я очень устал, замерз и заглянул в трактир, чтобы согреться стаканчиком грога. За мой стол присели трое… Они, очевидно, выследили меня еще в ювелирной лавке…

 

Он осекся, встретив безумно испуганный взгляд.

 

— Мама, — тихо проговорил Джон, ласково положив ладонь на ее руку. – Мама, все позади. Все хорошо. Я не стану рассказывать, что и как там было. Мне посоветовали кратчайший путь к дому, сказали, что это новая дорога, и зимой тут идти лучше всего. Меня обвели вокруг пальца, и все. Больше этого не повторится…Но я жив, здоров – как ты думаешь, почему?

 

Он снова хитро прищурился и, не дожидаясь, ответил сам:

 

— Потому, что утром, как только пришел в себя, первым делом прожевал корешок одного растения, которое не раз выручало меня в сходных обстоятельствах. А потом тщательно исследовал одежду и котомку, убедился, что испытанная система тайников позволила сохранить часть средств. Потом вспомнил, что в Лондоне меня дожидается счет, на котором скучает довольно приличная основная сумма, и надо туда срочно ехать и прекратить ее муки томления по хозяину. Ну вот, а после этого оставалось только привести себя в порядок, пока вы спите. Я только обдумывал, как предстать перед вами, чтобы не слишком напугать, — а ты тут как тут!…

 

Он громко засмеялся – и в ответ из спальни раздалось воодушевленное эхо:

 

— Ну что вы там разболтались! В третий раз зову! Я все сосчитал, все обдумал и решил!

 

Джон помог матери подняться и, торжественно, словно в полонезе, взял ее под руку.

 

По пути в комнату, которая служила в доме и гостиной, и столовой, Элизабет повернула к сыну измученное старое лицо с глазами, блестевшими по-молодому счастливым блеском, и проговорила:

 

— Нет, радость моя. Нет, любимый мой сын. Не в этом дело. А в том, что ты нашел свой дом, и он тебя спас. В этом все и дело!

 

Джон не успел ответить. В гостиную бодрым шагом влетел мистер Беркли собственной персоной, в изрядно помятом сюртуке, в пушинках и перышках, которыми щедро поделилась с ним старая перина.

 

Отец выложил на стол тщательно завернутые в газету стопки банкнот и торжественно объявил:

 

— Пока вы там занимались болтовней, я все решил. Как ты говоришь, Джон? В Брайтоне самый подходящий климат? Стало быть, решено: продаем дом и едем туда. Я еще ни разу не был в Брайтоне и не знаю, какой там климат!

 

— Тебе подойдет, — пообещал Джон и бережно пододвинул стул.— Я теперь лекарь, я все знаю про подходящий и неподходящий климат. И много что еще. Садись, папа.

 

— Осторожнее! – привычно воскликнула Элизабет.

 

— Не беспокойся! – сурово взглянул на жену мистер Беркли. – Или ты все еще считаешь, что я плохо вижу? Я отлично вижу, и видел отлично, только скрывал это от тебя, хе-хе! Неплохая шутка! Ух, как вкусно пахнет! Где же индейка?

 

Джон и миссис Беркли вскочили одновременно и, засмеявшись, едва не столкнулись.

 

— Я помогу тебе, мама, — сказал Джон, опережая ее в дверях. – И это в последний раз, что мы тут проводим праздник. Как только будет продан дом, мы покинем это злосчастное место, оставим ему на память все катастрофы, бедствия и печали. Следующее Рождество мы встретим на берегу моря, в новом белом доме с кружевными занавесками на окнах, и индейку тебе преподнесет горничная в накрахмаленном фартуке! А пока что дай-ка мне лестницу. Надо прочистить каминную трубу.

 

К полудню маленький домик доверху наполнился жаром пылавшего камина, вкусными ароматами и голосом мистера Беркли, который прочно устроился за столом в гостиной, очистил от пыли старые очки и, воздев указующий перст, внушительным тоном зачитывал подходящие случаю места из Евангелий, пока Джон ловко резал огромным, остро наточенным ножом сочившуюся аппетитным соком индейку, а Элизабет проворно и красиво укладывала куски на фарфоровое блюдо.

 

— И за столом мы скоро будем сидеть в большем числе, — улыбнулся Джон, протягивая матери последнюю порцию рождественского угощения.

 

Он тщательно вытер руки и вынул из кармана миниатюру.

 

— Как хороша! – воскликнула Элизабет при виде пепельноволосой девушки в скромном белом платье, кротко улыбавшейся с портрета.

 

— Мисс Кэтрин Смит! — сообщил Джон таким торжественным тоном, словно представлял невесту. – Когда мы приедем в Лондон, я вас познакомлю. Она дочь миссионера, и мы знакомы еще с Мадраса. Она-то и убедила меня вернуться домой. И вот я дома, и ты рядом. И папа выздоровел… Мама, чудеса бывают?

 

Этот вопрос не раз звучал в доме семьи Беркли от одного маленького мальчика.

 

— Бывают, сынок, — раздались слова, которые когда-то – невероятно давно – слышал маленький мальчик. – Бывают. Надо только терпеть, надеяться и ждать. И все случится.