Ребенок, который родился

Материал журнала «Семья и школа», № 4, ноябрь 1985 г.

 

Н. Калинин

Рассказ сентиментального отца

 

Век живи, век учись – не зря сказано. Я вот дожил до сорока семи лет, до сих пор думал, что давно уже взял быка за рога, считал себя пророком, а только теперь понял, что практически представляю из себя нуль. Как бы это поточнее сказать? Если, к примеру, всю жизнь человека представить как хорошее здание, то я возвел лишь фундамент, может быть, нулевой цикл, а самое главное и видимое глазу – впереди. Правда, и от фундамента зависит надежность строения, но тут, наверное, судить не мне, хотя, с другой стороны, втайне пока подумываю, что мой фундамент основательный. Но это, хочу повторить, только пока. Кто знает, не придется ли завтра все переоценить и отказаться от своего фундамента как ненадежного – бывает же у строителей такая проруха.

 

Сорок семь лет пора духовной и душевной зрелости, с этим не поспоришь. Соблазны и навязчивые идеи молодости растворились, два сына отслужили в армии, поступили в институты, третий, запоздалый, ходит в пятый класс. И не будь его, вряд ли я заговорил бы сейчас об этом фундаменте.

 

Со мной на лестничной площадке живет товарищ из городской газеты Юра Боронтов. Я ему сколько раз говорил в шутку, чтоб написал про меня какой-нибудь очерк. Правда, биография моя не розовая. Вербовался на разные стройки, ездил на целину, служил на флоте. Был момент, когда бросало меня враскат, как сани на уклоне, чуть в тюрьму не угодил. Выправился, осел на одном месте, пошел на завод, в вечернюю школу, потом заочно в институт. Стал начальником цеха. Юра говорит: «Напишу как-нибудь, Николай Карпыч». А я не верю, писарь он не очень ловкий. У самого зудела рука взяться за какую-нибудь повесть из жизни начальника цеха. Столько насмотрелся за двенадцать лет работы в этой должности: как-никак четыреста человек в подчинении. Ну и надо мной немало начальства. Характеры, конфликты, парадоксы. Прочитаю иную книгу и думаю: что-то не то, вот я бы написал! На всякий случай даже в блокноте фиксировал разные ЧП, факты, мысли: авось, думаю, подвернется какой-нибудь писатель, подарю ему блокнот.

Подрастали первые два сына (у них разница в возрасте два года), и я вместе с ними рос морально, политически, психологически – по всем статьям и направлениям. Ребята хорошие, оба учились на «хорошо» и «отлично». Удивляла меня беспомощность иных родителей, хотя я и находил объяснение их беспомощности и своему семейному благополучию. Меня мои дети понимали с полуслова.

 

Многое мне стало видеться по-иному, когда родился третий сын.

 

Тут надо сказать, что он мог бы остаться и неродившимся ребенком. Посудите: двое детей в семье, бабушки-дедушки нет, сыновьям десять и двенадцать лет, а нам уже немало… И вдруг такая неожиданность. Ольга спрашивает: «Что будем делать?» Признаться, я и сам растерялся, прокрутил в своем воображении весь этот ролик от рождения до школы. Ольга говорит: все, хватит двоих, а я стал склоняться к тому, чтобы был и третий. Хотелось девочку и надеялся на девочку. Уверен был, что родится какая-нибудь особая натура. В общем, настоял, склонил жену на свою сторону.

 

Родился сын. Помню, положили его на стул в одеяле, перевязанном лентой. Развернули, и я обратил внимание на крутую грудь да на стесанный лоб и приподнятый затылок. Вспомнил, у нас в деревне был человек с таким стесанным лбом – мудрец и прохиндей Афоня. Рассказал про него Ольге и рассмеялся оттого, что представить не мог своего сына таким прохиндеем. Назвали его Максимом.

 

Со времена голова Макса стала выправляться, развивался он нормально. Первое, что я заметил, — это его смелость и любознательность. Любого встретит по-свойски, любого расспросит, а в три-четыре года такая общительность – редкая черта. Он был дотошный, сообразительный и мало чем напоминал старших братьев. Была у него еще одна особенность – любил целовать мать. Целовал дома при посторонних и даже в общественных местах, и чем больше разыгрывали его и в шутку стыдили, тем делал это яростнее. Причем называл ее нежными словами, какие придумал сам. Фантазия его была неиссякаемой. Остались в памяти от тех лет слова: Скоптушок, Колоболик, Мурулик-Бурулик, Пампушечка, Марамурка. Вроде бы и бессмысленные, а душой чувствуешь у каждого слова свой оттенок и свою значимость.

 

Конечно, дети все одинаковы – откровенные, наивные. Но Максим все-таки особенный, у него наивность и прямота своя. Вот, к примеру, такой случай, ему лет пять было. Знакомый завхоз детсада принес нам морскую свинку, они там решили их вывести. Я предупредил: «Максим, ты ребятам не говори про свинку». Предупредил так, без настойчивости. Он пообещал, но я-то знал, что не сумеет скрыть. Вечером взял его из сада и спрашиваю: «Сказал про свинку?» Он тяжело вздохнул и признался с горечью: «Я до обеда терпел-терпел…» Человек перенес душевную драму, а ведь обычный ребенок должен был или скрыть свой поступок, или признаться просто: сказал и все тут.

 

Часто ко мне приходила мысль о том, что его могло и не быть. Именно вот такого, как Максим, хоть я и понимал, что любой ребенок дорог родителям независимо от того, хотели они его или нет. Это и в жизни так, и в литературе. Давно читал, а до сих пор помнится рассказ Солоухина «Девочка на урезе моря». Женщина не хотела ребенка и посоветовалась с квартирантом: как быть? Он переубедил ее. И вот через много лет приехал к этой женщине и увидел девочку. А хозяйка встретила его как крестного, а уж дочь свою какими только ни называла ласковыми словами. Все это понятно: закон природы.

 

У меня же вышло по-другому, вопреки этому закону. Все началось после того, как Максим пошел в школу. К этому времени он уже и не был похож на первоклассника. Неуемную страсть познания он удовлетворил, был рассудителен, как старичок. Но учился не ахти как, мешала рассеянность, апатия. В первом классе еще учился сравнительно неплохо, к пятому классу дошел до троек, а в дневнике и двойки проскакивали. Как ни бился я, на какие хитрости ни пускался, ничего изменить не мог. Дело усугублялось еще и плохим поведением, стали вызывать в школу. Не сказать, чтоб разгильдяй или хулиган какой-нибудь. Просто-напросто инертный, безынициативный человек. На уроках отвлекается, обязательно вертит что-нибудь в руках, ну и объяснения преподавателя не слушает, материал не знает как надо.

 

Я уже совсем растерялся. Приду на родительское собрание, а там почти половина моих знакомых по заводу, мои подчиненные. Стыдно слышать одно и то же: «Алимочкин, Алимочкин»… Думаю: как же так? На заводе я среди лучших начальников цехов, воспитательная работа в моем коллективе на уровне, а своего ребенка не могу образумить. Стал я применять к нему жесткие меры, запрещал смотреть по телевизору его любимые передачи, да где там – целая драма. Заливается слезами, нервничает, кричит. Видно, уверен в несправедливом отношении к нему. Бывало, старшим сыновьям запретишь один день смотреть телевизор, так они из гордости всю неделею не подойдут. Этот же непременно все по-своему сделает: подойдет и включит. Стану гнать – петушится. Чувствую свое бессилие, хватаю ремень. Отстегаю, а после этого несколько дней стыд гложет. Они ведь в классе отвечают на вопросы анкет о взаимоотношениях с родителями. Думаю, напишет о телесных наказаниях – какой позор перед учителями, перед своими же рабочими!

 

Совсем выбился я из сил из-за него, паршивца, вынашивал уже мысль дверью хлопнуть и уйти из дома на дня два-три, чтобы задумался он, но так и не решился, жена отговорила.

 

Была у Макса одна странность – боялся темноты, особенно после того, как старшие разъехались по институтам. Он ночевал в своей комнате один. Вскочит среди ночи и бежит к нам. От топота проснешься – еще ничего. Хуже, когда тихо подойдет. Вскочишь, словно от какого-то предчувствия, а он, как тень, стоит над кроватью. Тут уж холодный пот прошибает.

 

Не переносил Макс напряженной обстановки. Увидит по телевизору драку, услышит зловещую музыку – убегает. Извелся я с ним и начал сожалеть, что он родился. Рассудком понимал, что не прав, но не в силах был справиться с чувствами.

 

Один раз летом (Максим уже перешел в пятый класс) рассказал я про свои огорчения знакомому врачу. Он поинтересовался, не выпивал ли я до дня рождения ребенка. И тут мне вспомнилось, что один год я действительно выпивал. Не сказать, что злоупотреблял, но прикладывался часто.

 

Я стал думать: значит, сам и виноват в своих страданиях, а вместе с тем и в страданиях Максима. Пытался успокоить себя доводом, что парень-то с рождения умница, не дебил какой-нибудь, в школе его даже «знатоком» зовут. На знатоков мода пошла: знатоки против телезрителей выступают, знатоки следствие ведут, а тут вот прозвище такое. Я понимал, что ум и психика могут быть травмированы по отдельности, боялся поверить в свою вину. Но все-таки пробудился какой-то непонятный интерес, стал допытываться, выяснять, может ли подействовать на плод разовая выпивка родителя. Что касается хронического алкоголизма, тут я не сомневался, а вот разовая… Хотя какое там – разовая! Мне даже хотелось убедиться в своей вине перед сыном, хотелось, чтобы она подтвердилась. Иной раз задумываешься – хоть на стенку лезь. Особенно изматывала мысль о своей вине перед ребенком по ночам, когда он прибегал из своей комнаты. Уйду на диван и больше не могу заснуть до утра. Как, оказывается, в семье, в жизни, во всем мире все взаимосвязано — ничто не проходит бесследно. И как эгоизм или деспотизм одного отражается на других.

 

Пошел я с Максимом в психдиспансер к врачу. Женщина спрашивает, как вел себя он в первые месяцы своей жизни, как спал, не было ли когда-нибудь травмы головы. Я насторожился и вспомнил про тут самую деформацию черепа при рождении. Врач сказала, что в этом, видимо, и вся причина. Тут у меня будто камень с души. Значит, дума, не прямая моя вина.

 

Врач разговорилась с Максимом. Увлекся мой малый, глаза заблестели, и азартно так, доверчиво говорит:

 

— Я почему-то не могу сидеть за партой правильно, если не пишу. Руки прямо вот так…

 

Он пальцами изобразил зуд, нетерпение. Она с ним как-то так без лишней заинтересованности, вроде бы даже с безразличием:

 

— Конечно, все правильно.

 

— И когда кричат – прямо как-то… противно. Или, например, когда сухая картошка в ведре шуршит…

 

— Ага, значит, любишь, когда спокойно говорят?

 

— Нет, не люблю, когда спокойно. Кажется, ко мне подкрадываются и напугают.

 

Она допытывалась:

 

— А какой тебе нравится тон? Средний, чтоб ни громко и ни тихо? Да, Максим.

 

— Нет.

 

— Какой же?

 

— Ну, чтобы без хитрости. С шутками. Или просто, как мы с ребятами разговариваем, когда идем из школы домой.

 

Поговорили еще немного, взяли мы с Максимом рецепты и вышли. Мне так стыдно перед ним. Вот это, думаю, науку он мне преподал. Врачу все рассказал, а со мной ни разу не поделился. Для него, оказывается, отбыть урок и выслушать спокойно учителя – настоящая пытка. А я возмущался, хватал ремень, читал мораль, говорил о своем трудном детстве, упрекал его в сытости. Пустословие одно.

 

И опять вернулась ко мне мысль, что ни в искривленном черепе причина его изломанной психики, а во мне лично. Идем мы с Максом по городу, доверительно разговариваем, а у меня от этой доверительности на душе так скверно. Он ведь не сказал врачу, что отец кричит, ремнем бьет. Наверное, неосознанное великодушие.

 

Подходим мы к автобусной остановке, а Максим ни с того ни с сего спрашивает:

 

— Пап, как ты думаешь, инопланетяне есть где-нибудь на земле?

 

Глянул я на его довольное лицо и не стал разочаровывать, говорю ему:

 

— Возможно, живут где-нибудь в джунглях Амазонки. Должна же быть у них где-то на нашей планете своя перевалочная база.

 

Сказал я так, чтобы увлечь его, поднять настроение.

 

Пока ждали автобус, помолчали. И еще вопрос Максима:

 

— Вечером «Шахтер» и «Спартак» играют. По телевизору покажут второй тайм. Какой будет счет, как думаешь?

 

— Не знаю, Макс, надо посмотреть ход игры. Вжиться в обстановку. Не знаю.

По пути до дому я думал, как мало понял и успел в своей жизни. В сорок семь лет все топчусь на своем нулевом цикле. А ведь верил – взял быка за рога. Гордился, что значусь в передовых, что мой цех на заводе лучший. Умею мобилизовать людей, провести аврал и вытянуть план. Убедить умею. Заполнял блокнот сценами из заводской жизни, собирался подарить кому-нибудь свои наблюдения, а выплеснулась история из жизни личной, да притом не совсем приятная. Мечтал в лучшем случае быть соавтором повествования, в худшем – персонажем… Теперь и мыслей таких нет. Поверьте, я не кокетничаю.

 

И знаете, какой еще вывод я сделал для себя после того разговора у психиатра? Не всегда бывает хорошим то, что нам кажется благопристойным. Если бы мой Максим родился раньше первых двух сыновей, я глядел бы на них по-другому. Одна его фраза «люблю, чтоб без хитрости» перевернула с ног на голову мой взгляд на целую жизнь. Нам-то, взрослым, под хитростью надо понимать фальшь.

 

Если бы все мои три сына стали лучше меня, а внуки лучше их – представляете, что было бы через сто, через пятьсот лет? Пускай бы у меня был надежный фундамент, а верх тянули бы они. Это лучше, чем сделать все самому тяп-ляп. Только я иной раз думаю: а можно ли использовать мой фундамент?

 

Уже который месяц угнетаю эти неприятные мысли. Может, я сентиментален? Да кому объяснишь, никто ведь не требует объяснений, никто не обвиняет. Вот рассказал, и вроде бы полегчало на душе. Надолго ли?