Звонарь. Пасхальный рассказ

I

 

Федя — десятилетний мальчик.

 

Учится в гимназии и живёт в чужой семье только первый год. И к Пасхе успел до слёз соскучиться по родному дому.

 

Уже на четвёртой неделе Великого поста дни стали казаться Феде неделями; на пятой — месяцами, а на шестой — целыми годами.

 

Прошёл первый год — понедельник, второй год — вторник, третий год — среда. На четвёртый год — в четверг — распустили гимназию. И Федя до самого вечера сидел на скамейке около дома, ждал отца.

Отец должен приехать вот по этой улице из-за поворота. Сначала покажется голова Бурого, потом — дуга, сани низкие и широкие, наконец — отец в шубе, немного сгорбленный, с небольшой бородой, в мохнатой шапке… Всё это Федя так хорошо знал, что стоило ему закрыть глаза, как он видел и лошадь, и дугу, и отца. Открывал глаза, и видение пропадало.

 

Федя играл с мальчиками в бабки, бегал на поворот улицы, где стоял полицейский, смотрел на другую улицу… Всё ждал и не хотел идти в комнату.

 

Нет и нет.

 

К вечеру измучился Федя.

 

Вышел посидеть на скамеечку в старом меховом пальто дедушка Василий Игнатьевич.

 

— Ты что здесь сидишь, Федя? Всё отца ждёшь?.. Иди, Надя тебя ждёт чай пить. А ночью и отец твой приедет.

 

Василий Игнатьевич — вдовец. Живёт со своей дочкой Надей. После смерти жены, Надиной мамы, сразу постарел, службу бросил, сидел постоянно дома, читал газету или книжку, а по вечерам учил с Федей и Надей уроки.

 

Надя с Федей — однолетки. Им по десять лет. Но Надя в доме хозяйка. У неё большая, тугая коса на спине, ключи от шкафов. Она вынимает из шкафа и даёт Феде конфетку, пряник.

 

Когда Федин отец привёз Федю в город, то так и сказал Наде:

 

— Вот Вам, Надежда Васильевна, мой Федя. Поберегите его.

 

Если Надя с Федей ссорились, то Федя язвил и называл Надю хозяйкой, Надеждой Васильевной.

 

А у Нади для Феди была дразнилка:

 

Федя-бредя
Съел медведя.
Упал в яму,
Кричал маму:
«Ма-а-а-ама!»

 

Жить Феде было хорошо: уютно, любовно, как в родной семье. Василий Игнатьевич его любил и ласкал как отец. Надя, сама ребёнок, а о Феде заботилась, и была ему заместо старшей сестры. Они ссорились и мирились, ходили в гимназию, учили вместе уроки, мечтали.

 

II

 

Василий Игнатьевич оказался пророком. Федин отец приехал ночью, часов в десять, и говорил, что надо выехать из города раньше, потому что соседняя балка налилась тающим снегом, того и гляди потечёт и задержит в городе на несколько дней. А по морозцу проехать можно.

 

Василий Игнатьевич с Фединым отцом пили чай, а Федя с Надей собирали Федины вещи. Федя без умолку рассказывал Наде о маме, о своём селе, братьях, сёстрах, о бабушке, о Буром.

 

Бросили укладываться и побежали здороваться с Бурым.

 

Бурый жевал сено и покосился на детей большим, чёрным глазом, фыркнул и тряхнул ушами. Дескать: «Здравствуй, гимназист! Поди, соскучился здесь?»

 

Федя засмеялся от радости и поцеловал Бурого около глаза, где от жевания поднимался и опускался какой-то шарик. Бурый мотнул головой и хапнул ртом новую пачку сена. Дескать: «Не привык я к таким нежностям, да и есть хочу до смерти».

 

— Бурый, он умный! — убеждал Федя. — Он такой умный, всё понимает, вот только говорить не умеет. А ещё у нас есть Валетка, вот тоже умный! Смеётся и мёртвым притворяться умеет. А ещё кот большой, Гурма… Гурма, тот уж совсем умный. Его даже Валетка боится…

 

И опять Федя без конца рассказывал Наде о своём доме.

 

Надя помогала укладывать Феде книги и бельё и завидовала, что у него будет такая весёлая Пасха. Ей стало досадно, что противный Федюк — такой весёлый и всё рассказывает только о себе, да о своём доме. Она встала, бросила книжку на стол и, прищурившись на Федю, сказала:

 

— Некогда мне тут болтать с тобой. Нужно по хозяйству.

 

Надя обиделась — это ясно. Федя бросил на пол бельё и побежал за Надей.

 

— Надя, Надя! Голубушка, душенька! Ты сердишься, Надя? За что? А ты не сердись, Надя, миленькая…

 

Надя посмотрела на разгоревшееся Федино лицо, с умоляющими глазами, и ей стало радостно, весело и смешно. Она засмеялась до слёз и крепко сжала Федину руку.

 

— Да я не сержусь, право не сержусь, глупенький… Пойдём укладываться.

 

Дети снова укладывали вещи. Болтали.

 

— Хорошо бывает на Пасху ночью, — мечтала вслух Надя. — Тихо на улицах. Все сидят и ждут. И вдруг: бом-м-м.

 

— Бом, бом, бом! — радостно подхватил Федя.

 

— И знаешь, Феденька, ударит так, точно с неба упадёт: бом-м-м! И все зашевелятся. Кто спал — проснётся, кто сидел — встанет… Даже Мурка наша проснётся и давай умываться лапкой. Весело так, хорошо. Всем скажет колокол, всем, всем… Бом-м-м!

 

Федя, надувая красные щёки, гудел перед Надей:

 

— Бом-м, бом-м!

 

— Хорошо бы, Федя… Вот бы хорошо!..

 

— Что хорошо?

 

— Хорошо бы!.. Ударить… Знаешь, первый раз ударить в колокол… Чтобы все услыхали!.. Весь город спит. На Волге и за Волгой тихо-тихо. А ты стоишь на колокольне и смотришь кругом. Все ждут, а ты стоишь и за язык колокола держишься… Ах, Федя! Понимаешь, как это хорошо!.. Люди внизу ждут, а ты — наверху, около звёзд, держишься за колокольный язык. И вдруг: бом-м-м! Все вскочат, все обрадуются. Феденька, вот хорошо бы ударить! Да нет, где уж…

 

— Надя! Я могу. Милая, я ударю!

 

— Где тебе… — не поверила Надя.

 

— Ударю, ей-Богу ударю! Первый ударю!.. У нас в селе сторож церковный, Родивон. Он меня возьмёт, и я ударю.

 

— Как хорошо, Федя!.. Только я не услышу, — опечалилась Надя. — От вас далеко до нас…

 

— А ты, Наденька, ухом к земле. Вот и услышишь. Через землю далеко слышно, за сто вёрст слышно… Я ударю, я ударю!

 

Надя с Федей взялись за руки и кружились около раскрытого чемодана с Фединым бельём и звонили вместе:

 

— Бом-м, бом-м, бом-м!

 

Федя таращил глаза и надувал щёки, думал, что звонит басом. А Надин голос тянулся ровный и звонкий как нежная струна.

 

Потом Федя трезвонил над головой невидимыми маленькими колоколами.

 

— Тилим-бом, тилим-бом, тилим-бом.

 

— Бом-м, бом-м, бом-м! — вторила тягучими, важными ударами Надя.

 

III

 

Рано утром Федю сонного посадили в сани.

 

Поехали. Улицы города пустынны и звонки. Чистый, холодный воздух и шуршание ледяшек под полозьями разбудили Федю. И пробуждение это было радостное, счастливое.

 

Домой, домой!

 

Тут только вспомнил Федя, как его одевал Василий Игнатьевич, как встала и прощалась с ним Надя и шепнула на ухо:

 

— Так ударь, Федя, зазвони! Слышишь!..

 

«Милая Надя! — думал Федя. — Да, да, я ударю, я зазвоню!»

 

На минуту ему стало грустно, что нет Нади, что он прощался с ней сонный. Но это только на минуту. Очень радостно было, и никакая печаль не могла завладеть душой.

 

Выехали за город. Хрустит подмороженная дорога. Весело фырчит Бурый. На востоке кто-то большой кистью проводит зелёные, синие, розовые полосы. Уже чирикает невидимая ранняя птичка. А из города вдогонку несётся неторопливый постный звон.

 

«Я ударю, Надя! Ударю, милая! Я зазвоню», — говорит Федино сердце и радостно бьётся.

 

С восходом солнца стало ещё веселее. Дорога сразу обмякла. Под ледяными стёклами забуровили ручейки. Подул тёплый вешняк, и деревья радостно замотали талыми ветвями.

 

На перелеске, около дороги, осела стая грачей. Они только что прилетели из тёплой страны, ещё не успели разместиться, бранились и дрались из-за прошлогодних гнёзд.

 

Грачи привели Федю в восторг. «Весна, весна!» — кричал он, каркал по-грачиному и махал руками точно крыльями. Спрыгнул с саней и бежал вместе с Бурым. Отбегал в сторону и с разбегу кидался в сани. Отец любовно ворчал на Федю, боялся, как бы он не провалился в яму с талым снегом.

 

И Феде казалось, что всё кругом звенит тихим, радостным звоном. Ветерок звенит, земля звенит, голубое небо звенит, и в душе у него так радостно, хорошо звенит Надин голос:

 

— Бом-м, бом-м!

 

Но всё теперь звенит пока тихо. А вот, когда Федя ударит в Пасхальную ночь первый раз в большой колокол, тогда громко зазвенит вся земля, загудит небо, проснутся леса и реки, поля и балки, загудят Феде хвалу:

 

— Федя, спасибо тебе, ты зазвонил. Ты разбудил нас от зимнего сна.

 

Заструился светлый пар над землёю. Из-под снега тёмными пятнами проступила мокрая земля. Недалеко от дороги большой холм, весь чёрный и на верхушке сухой. Федя побежал туда.

 

От холма поднимался густой пар, будто он в середине горел и весь дымился. На солнечной стороне пробилась и зазеленела травка, и — о, радость! — появился белый подснежник. Федя посмотрел на сани. Отец не видит. Быстро нагнулся, опёрся руками в жирную землю и поцеловал белый цветок… Как он любил этот маленький, нежный цветок и зелёную траву! Как рад был он солнцу, синему небу, маленькой птичке, которая летала с былки на былку и чирикала весеннюю песню.

 

IV

 

Дома Федя и оглянуться не успел, как пришла Пасха. Дома надо было осмотреть каждый уголок: сходить к Бурому в конюшню, к коровам и овцам в хлев, в курник к курам. Надо заглянуть и в амбар, и на огород, сбегать на речку, к знакомому сапожнику, к товарищу Митьке — мало ли дела!

 

Всюду Федю провожал Валетка. Раньше этого Валетка никогда не делал. Он ходил только с Фединым отцом, с матерью. Федей пренебрегал. А теперь Федя — гимназист, гость из города! Валетка бросил свою важность и, почтительно помахивая хвостом, следовал за Федей и в амбар, и в курник, и в хлев.

 

Коровы пялили на Федины светлые пуговицы выпуклые глаза и от изумления прочищали языком ноздри. Овцы испуганно топали ногами и шарахались в кучу. Валетка звонко позёвывал, отворачивался и лениво рассуждал хвостом:

 

— Чего, Федя, смотреть на них: невежественные овцы… Мужичьё… Навоз. Пойдём лучше на реку.

 

Бежали на реку. Речушка потрескалась и вздулась. Вот-вот тронется. По ней уж никто не ходит и не ездит. Берега обсохли. На них по вечерам сидят парни, девки, старики. Ждут полой воды.

 

Но между всеми этими делами и заботами Федя не забывал Родивона-звонаря. С ним он целую неделю ведёт переговоры:

 

— Только один первый раз ударю, Родивон! Один раз я, а потом ты…

 

Родивон — мужик на вид мрачный, скуластый, сухощавый. Борода у него редкая и жёсткая как лошадиный хвост. Лицо всегда покрыто тёмными веснушками, будто вымазано чёрной зернистой икрой. Он не отказывал Феде, но ни разу и не сказал, что согласен.

 

Так тянулось до самой Страстной Субботы. Нетерпение Федино возросло до крайности. Он и во сне и наяву слышал Надин голос:

 

— Ах, хорошо бы, Федя, зазвонить!

 

И в ушах у Феди всё время был какой-то звон. Звенел вечер, звенело утро. Целый день звенело солнышко, звенела река. Точно первый раз в своей жизни он встречал весну, — так всё хорошо, радостно и звонко было на душе.

 

Только вот Родивон беспокоил.

 

Наконец Федя решился на последнее средство. У лавочника, Кузьмы Иваныча, купил восьмушку волокнистого табаку и пошёл к Родивону.

 

Но в страстную субботу переговорить с Родивоном было трудно. Он целый день занят в церкви, у священника в доме. Куда-то ездил, ходил и только к вечеру пришёл в свою сторожку, сел на жёлтую, сырую после мытья лавку, свернул и закурил цигарку, пуская дым сквозь жёсткие усы.

 

Вот тут-то и настиг его Федя.

 

— Родивон… Вот я тебе… на праздник табачку купил…

 

Федя положил восьмушку на стол и густо покраснел.

 

— Это хороший табак, Родивон, асмоловский волокнистый…

 

Под тёмными веснушками Родивоново лицо затеплилось лаской.

 

— Так вот, Родивон, ты на Пасху и покури, душистого табачку, асмоловского… А махорка вонючая… Покуришь, Родивон? А?

 

— Ну, ладно уж, ладно… — сказал, наконец, Родивон.

 

— Можно, Родивон, да?

 

— Можно.

 

Федя ликовал. Залез к Родивону на колени и целовал его в жёсткую бороду.

 

— Ты погоди, рано ещё христосоваться-то, — шутил Родивон.

 

— Как же мне, Родивон, с тобой на колокольню попасть?

 

— Ты ночь-то уж не спи.

 

— Нет, Родивон, какой тут сон!

 

— Так вот и приходи сюда около полночи. Вместе и пойдём.

 

V

 

Сильно билось Федино сердце, когда он поднимался с Родивоном по крутой лестнице на колокольню. Сделали два поворота — площадка. Они уже вровень с крышами домов. И светлее стало. Ещё два поворота — опять площадка.

 

Родивон идёт молча и только изредка творит молитву.

 

— Господи, помилуй, Господи, помилуй!

 

Феде жутко смотреть в тёмные углы колокольни. Завозится и закурлычет спросонья в гнезде голубь — Федя так и вздрогнет.

 

— Родивон, подожди минутку!..

 

Чем выше поднимались, тем шире и звонче становилось у Феди на сердце. Родивон вылез на площадку. Вот и Федя выглянул.

 

Посреди верхней площадки на толстом кресте из брёвен висел тяжёлый призывный колокол. А вокруг него по оконным пролётам развешаны другие колокола поменьше.

 

Так вот он какой большой колокол, этот Божий глас! А снизу, с улицы, он видится совсем маленьким. Одутлые, засиженные голубями, бока, тяжёлый язык с верёвкой… Дотронулся Федя пальцем до толстого края, — по всему колоколу побежал шёпотком тихий звон.

 

Жутко и сладостно.

 

Родивон облокотился на подоконник и смотрит на село.

 

Длинными рядами расползлись по снегу чёрные дома, мигают красными глазами-окнами. Феде кажется, что все дома смотрят на колокольню, на Федю, и ждут.

 

Шуршит льдинами река. Ворочается подо льдом, поднимается, выпирает наверх, на берега, тяжёлые льдины. Вот-вот тронется и потечёт. Но и река ждёт, когда Федя ударит.

 

Вокруг колокольни носится, вьётся звонкий шорох, Будто кто шепчется, целуется, летает вокруг. Это ангелы летают у крестов, в окнах над головами Родивона и Феди, над колоколами. Дотронется ангел крылышком до колокола, — зазвенит колокол ласковым шёпотком.

 

Ждут все люди, ждут поля, леса, ждёт Надя… Федя, скоро ли ты ударишь?

 

А у Феди от нетерпения дрожь по всему телу идёт.

 

— Скоро ли, Родивон? — шепчет Федя.

 

— Надо вдарить! — говорит Родивон. — Вон батюшка лампу на окошко поставил. У нас с ним уговор: когда он лампу на окошко поставит, значит — пора.

 

Радостно задрожало Федино сердце. Обвилось холодком. Родивон снял шапку, перекрестился трижды и сказал: «Господи, благослови!»

 

— Ну, звонарь, звони! — шутит Родивон.

 

Федя взялся за верёвку и начал раскачивать язык. Сначала трудно было: язык тяжёлый, неповоротливый. А потом раскачался — не остановить. Вот уж до краёв долетает.

 

— Надя! Слышишь ли, милая Надя?..

И вдруг:

 

Бом-м-м-м!..

 

Федя выпустил верёвку и упал на пол от неожиданности. Такой большой, могучий и оглушительный родился звук.

 

Разломилась пополам тишина. Загудело всё село. Зазвенело поле, гулко зазвучал далёкий лес. Всё радостно задрожало, запело, заговорило:

 

— Федя, спасибо тебе, ты ударил! Ты разбудил!

 

А Родивон подхватил верёвку и начал звонить часто, радостно:

 

Бом, бом, бом, бом.

 

В восторге мальчик вскочил и упал грудью на подоконник.

 

Задвигались в селе огоньки. Кое-где по улицам показались чёрные комочки. Это — люди.

 

А под небом гудело. Колокольные удары неслись в далёкое поле. Феде казалось, что они походят на быстрых, белых коней. Кони эти несутся по деревне, по полям, по лесам, скачут во все стороны, машут белыми гривами.

 

И всё отзывается на гулкий бег. Всё звенит, радостно ликует и кричит:

 

— Спасибо тебе, Федя, ты зазвонил!

 

«Надя, Надя, милая! Слышишь ли, Наденька?» — пело Федино сердце.

 

Федя почувствовал, будто кто-то невидимый, упругий щупает его со всех сторон, бегает по всему телу. Стало жутко и страшно.

 

— Родивон, Родивон! — хочет закричать Федя.

 

Разевает рот, кричит, а голоса не слышно.

 

Стало ещё страшнее. Куда пропал голос?

 

А невидимый всё щупает, бегает пальцами по телу, мягко толкает при каждом ударе колокола.

 

— Родивон!..

 

Ничего не слышно. Федя подходит к Родивону. Родивон ласково обнимает его свободной рукой, разевает рот. Что-то говорит, но тоже ничего не слышно. Улыбается.

 

Федя понял, что голоса нет от звона. Щупает и толкает тоже звон. Он подошёл к другому окошку и, счастливый, радостный, начал смотреть вниз.

 

Вместе со звоном тронулась и потекла река. Торжественно поплыли мимо церкви белые горы снега, тяжёлые льдины. Тянулись без конца и уносили с собой в ночную даль радостные звуки.

 

Бом, бом, бом!

 

Пела земля. Звонило небо. Скакали во все стороны мира белые кони, махали белыми гривами и радостно, звонко ржали:

 

Бом, бом, бом!

 

«Надя, милая! Слышишь ли?» — думал Федя.

 

VI

 

Тихо ждали полночи в городке, в доме Василия Игнатьевича. Сам он в очках читал какую-то книгу. А Надя примеряла новое платье, ходила по комнатам и наводила везде окончательный порядок. Сорвёт сухой листок с герани, поставит в ряд непослушный стул, обдёрнет занавеску… И всё думала о Феде.

 

К полночи прилегла на кровать и незаметно заснула.

 

Василий Игнатьевич читал молча книгу. Иногда усталые глаза поднимались поверх очков, переходили от книги на лик Богоматери, освещённый лампадой, и наполнялись тихими слезами.

 

Снова опускались на очки и медленно, вдумчиво ходили по чёрным строкам священной книги.

 

В кухне тоже тихо. Видно, и кухарка Агафья задремала в ожидании.

 

Спит на стуле кошка Мурка. Розовеет и улыбается во сне Надино личико.

 

Вдруг Надя вскочила и радостно закричала:

 

— Папа! Федя ударил! Я слышала…

 

В это время над городом гулко прокатился первый удар соборного колокола.

 

Бом-м-м!

 

— Федя раньше ударил, папа, — радостно кричит Надя. — Я слышала! Федя зазвонил!..

 

— Ну, успокойся, милая деточка, успокойся! Во сне это было, — говорит Василий Игнатьевич.

 

— Нет, нет, папа! Не во сне! Я слышала, Федя ударил!

 

Пело и звонило Надино сердце. Шелестело новое платье. Проснулась Мурка и радостно мурлыкала около ног.

 

«Ударил, зазвонил! Бом!» — пело у Нади, всё тело становилось лёгким и готово было летать, летать.

 

Весело собирались в церковь.

 

VII

 

Родивон звонил. Потом трезвонил. Вокруг церкви ходили со свечами. Сверху казалось, что в огненном озере плавают тёмные люди и поют:

 

— Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех…

 

Ангелы пели, летали вокруг колокольни, задевали крылышками за колокола. И колокола отвечали им звучным приветным шёпотом.

 

Шуршали льдины и плавно проходили между звонких берегов.

 

А белые кони, разметав гривы, всё ещё скакали по земле, и долго под небом раздавался затихающий гул копыт.

В церкви ярко горели свечи. Ласково смотрели на Федю светлые лики святых и людские глаза. Все любовно христосовались с ним и благодарно целовали.

 

— Христос воскресе, Федя! Спасибо тебе, ты зазвонил, ты разбудил.

 

Утром с великою любовью поднималось над воскресшей землёй солнце и долго радостно играло на горизонте.

 

И целую неделю пело Федино сердце. Ликовала, ласкала и благодарила вся природа. Поднималась выше и выше река и несла на своей спине белые кучи снега. Синело небо. Зеленела травка. Слетались птицы и весело кричали, щебетали, стрекотали, порхали в саду.

 

А Федино сердце радовалось. Он ударил, он разбудил всех.

 

* * *

 

С большим волнением подъезжал Федя в городе к Надиному дому. Слыхала ли Надя? Ждёт ли?

 

У калитки виднеется розовое платье. Надя. Увидела. Бежит, смеётся, кричит, машет руками:

 

— Федя, я слышала. Ты ударил…

 

Федя говорил с радостной гордостью и важностью:

 

— Да, я ударил!

 

А самому так и хочется на одной ноге запрыгать.

 

Остановилась лошадь. Надя вскочила в тарантас.

 

— Христос воскресе, Федя… Я слышала! В самую полночь ты зазвонил: бом!

 

Радостно звонили оба маленьких сердца одинаковым звоном.

 

Иллюстрации Анны Подивиловой из книги «Звонарь Федя» (изд-во Приход Хр. Святаго Духа сошествия на Лазаревском кладбище).