Александр Петрынин: Педагогика начинается в конфликте

Александр Петрынин – батя для тысячи двухсот ребят, многие из которых уже взрослые, имеют свои семьи. 23 года он возглавляет Хабаровский краевой центр психолого-педагогической реабилитации для подростков с отклонениями в поведении. Александра Геннадьевича невозможно представить не только ругающимся, но даже повышающим голос. Интеллигентность, хорошие манеры не мешают ему стать авторитетом для подростков из самой асоциальной среды. Он рассказал о своем пути в социальную педагогику и о принципах общения с непростыми детьми.

Александр Петрынин родился в 1962 году в Хабаровске. В 1985 окончил Хабаровский институт инженеров железнодорожного транспорта, в 1990 – Хабаровский педагогический институт. Кандидат педагогических наук, Заслуженный учитель Российской федерации, директор Хабаровского краевого центра психолого-педагогической реабилитации для подростков с отклонениями в поведении.

Александр Петрынин со своими подопечными

Подвиг Агнии Барто

– Александр Геннадьевич, вы были в детстве трудным ребенком?

– Я не очень люблю это определение. Нет трудных детей, есть дети, которым трудно – те, кто недополучил любовь взрослых, те, кто переживает кризис переходного возраста, в конце концов, те, кто оступился. Все они нуждаются в поддержке, грамотном педагогическом сопровождении, любви, но это не значит, что надо на ребенка вешать ярлык «трудный». Мне кажется, называя ребенка или подростка трудным, педагоги расписываются в собственной некомпетентности.

Но я понял ваш вопрос. У меня было счастливое детство, мы с братом всегда чувствовали родительскую любовь и заботу, хорошо учились. Мама у нас учительница, папа военный, брат пошел по его стопам, окончил военное училище, я же решил стать инженером и поступил в институт инженеров железнодорожного транспорта. Но все пять лет совмещал учебу с работой в детском доме. Мыслей о педагогике у меня не было, но я дружил с Агнией Львовной Барто…

У нас в школе, где я учился, было общество книголюбов, и мы писали письма писателям. Агния Львовна откликнулась, а мы с родителями часто бывали в Москве и Петербурге, поскольку в обоих городах у нас жили родственники. И вот в один из приездов в Москву я пришел в гости к Агнии Львовне, мы подружились, я стал приходить к ней каждый раз, когда приезжал в Москву, и однажды она мне решительно сказала: «Саша, вы нужны детям, вы должны пойти в детский дом». Я тогда заканчивал десятый класс.

Многие знают Агнию Барто как прекрасного детского поэта. Но не все знают о том, что Агния Львовна совершила гражданский подвиг – после войны благодаря ей более двух тысяч детей из детских домов воссоединились со своими родителями или другими близкими родственниками. Ведь не у всех родители погибли на войне или были репрессированы. Многие потерялись, например, когда их совсем маленькими вывозили из блокадного Ленинграда, а фашисты разбомбили поезд, в результате не осталось никаких документов, а сам ребенок не мог сказать, кто его родители, в силу младенческого возраста мог неправильно произнести свое настоящее имя.

Сердце детского поэта подсказало Агнии Львовне искать детей и родителей по детским воспоминаниям. И она по «Маяку» читала детские воспоминания, письма, и порой родители отзывались, находились. Более двух тысяч детей нашли близких родственников. Это подвиг Агнии Львовны.

Разглядела она во мне педагога, когда я об этом и не помышлял. Но послушал ее совета и, хотя поступил, как и собирался, в железнодорожный, на первом же курсе устроился вожатым в детский дом. Юноша из интеллигентной семьи, аккуратный, в галстуке, матом не ругается – сам удивился, что это привлекло воспитанников, но даже самые хулиганистые ребята потянулись ко мне. А потом случились беспорядки в Бикинской спецшколе – было в Хабаровском крае такое закрытое учреждение для детей с отклонениями в поведении, – и я в сопровождении местного руководства ездил туда. Любой бунт страшен, но женский и детский особенно – они совершенно непредсказуемы.

Я понимал, что в закрытом учреждении по-настоящему детская жизнь открывается ночью, а не днем. После отбоя поднялся в спальню, вычислил как-то, что именно в этой спальне живут «бугры». В углу сидит режимник, слово боится им сказать, а мне удалось поговорить с ними. Именно поговорить – ни в коем случае не надо читать им нотации. Сначала надо контакт установить, отнестись к ним, как к людям, хоть и сильно оступившимся. Был там мальчишка по прозвищу Лимон – 14 лет от роду и уже 138 краж со взломом. Представляете, какая биография. А куда деваться ребенку, если отца нет, а мамочка не просыхает? И таких детей в Бикинской спецшколе много было.

После этого я перечитал «Педагогическую поэму» Антона Семеновича Макаренко и воспринял ее совсем по-другому, чем при первом прочтении, до поездки в Бикинскую школу. Про Макаренко, в том числе и в комментариях к «Педагогической поэме», часто пишут, что он не любил давать и никогда не давал рецепты. Мне Антон Семенович открывается по-другому. У него множество рецептов, причем готовых. Он писал честно, без прикрас. В «Педагогической поэме» есть фраза, которую я первый раз прочитал невнимательно, между строк: «Были у нас и карты, и поножовщина, и другие ночные безобразия». Точка. Без подробностей, без уточнений, какие другие безобразия, но смысл понятен: это настоящая колония, с разборками, с криминалом, но без ограждений. Как Макаренко с этим справлялся?

Как-то на макаренковских чтениях я задал этот вопрос руководителю музея Макаренко и его последователю Антону Семеновичу Калабалину, Царство ему Небесное. Он мне предложил свое понимание криминальной подростковой субкультуры. Подростки, которые выпадают из социума, не в ладах с законом, выбирают себе лидера (пахана, бугра). Макаренко понимал, что детям, живущим по понятиям, лидер необходим, и сам встал на этот пьедестал. Завоевал у них авторитет своими поступками.

Многие любят вспоминать, как он, не сдержавшись, ударил совсем распоясавшегося воспитанника. Это есть в «Педагогической поэме» – Макаренко предельно честен перед читателем, – и по-человечески такой срыв понятен – попробуйте поработать с таким контингентом. Но ведь очевидно, что это не самый сильный поступок. Только любители жареного могут акцентировать внимание именно на нем, а не на огромной душе Макаренко, на его любви к детям – все воспитанники вспоминали, как он подкладывал им под подушку конфеты, – на тонкости, интеллигентности – он писал стихи, играл на скрипке. И показательно, на мой взгляд, что Макаренко очень не любила Крупская.

Борьба с криминальной субкультурой

– И вы решили продолжить дело Макаренко?

– Я никогда не дерзал сравнивать себя с ним, но, конечно, работа с детьми захватила меня. Институт я закончил, и мне это пригодилось – я сам делал планировку помещений нашего центра. А сейчас администрация Хабаровска совместно с епархией и Правительством края строят нам целый комплекс, и я снова рисую план. Приходится регулярно бывать на стройке вместе с прорабом. Поэтому хотя непосредственно по специальности – инженер-путеец – я не работал, полученные знания не раз пригождались.

После института я работал в закрытом детском учреждении под Биробиджаном – Еврейская автономная область входила тогда в состав Хабаровского края. С детьми у меня сразу сложились добрые отношения, директор – сам воспитанник колонии – был незаурядной личностью: мудрый, понимающий ребят, сильный. Он меня и пригласил на работу. Но потом он взял замом своего друга, который его, грубо говоря, подсидел – везде интриги. Директора уволили, назначили на его место «друга», с которым мы, конечно, сработаться не могли. Я привык говорить, что думаю, и не шепотом, не в кулуарах. Неудобный я подчиненный и директор неудобный. Выстраивание отношений с руководством почему-то у меня всегда уходит на второй план. Я весь в работе, очень тяжелой, где надо отдавать себя без остатка, иначе ничего не получится. Поэтому мало кто рвется к нам. Я ее люблю, это мой крест, Божья милость ко мне.

А тогда придраться ко мне было проще простого – нет педагогического образования. Молчать я не мог – там творилось невообразимое: подростки свободно выходили гулять в поселок, хотя учреждение закрытое, там грабили местное население, творили другие безобразия. Старый директор такие вещи пресекал, а новый занял страусиную позицию, да и устраивал его такой «порядок». Использование криминальной субкультуры в работе с детьми самих детей не только развращает, но и подавляет, уничтожает, а начальству и сотрудникам живется легче. За всем следят бугры и шестерки. Бугор наводит «порядок», то есть всегда «настучит по лицу», кому «надо», всех построит, а шестерка будет про всех всё докладывать, то есть, говоря криминальным сленгом, «стучать».

Я до первого секретаря крайкома партии дошел, и в итоге учреждение расформировали, но до этого и на меня жалобы писало руководство. В прокуратуре на меня накинулись: «Это закрытое учреждение, а вы детям конфеты носите». «А где написано, что запрещено угощать детей конфетами? – спросил я. – Макаренко всегда дарил конфеты».

Позиция директора, с которым у меня был конфликт, не оригинальна: это не дети, а подонки, как можно их любить? Он так и не понял, что должен стать для них старшим другом и наставником, а многим и заменить отца. Я так понимал работу в детском учреждении и с годами только укреплялся в своей позиции. Сам вырос в атмосфере любви и заботы, начитался Макаренко, с первыми наставниками мне повезло. Когда я, семнадцатилетний мальчишка, пришел в детский дом, Валентина Марковна Пичугина, Царство ей Небесное, учила меня:

– Приди в спаленку, сядь на кровать и спроси: «Где твоя мама?».

– Как я смогу? У него же мама умерла.

– А ты спроси – и подружишься с ребенком.

Сама воспитанница детского дома, она понимала, какие слова нужны детям. Страшно было: думаю, спрошу, и ребенок заплачет. Он действительно заплакал, но рассказал мне о себе – доверился!

В спецшколе ребята постарше были, но я и к ним подход нашел. Главное – видеть в них не хулиганов, не «трудных», не «безнадежных», а людей, и относиться к работе творчески. В каждом подростке можно пробудить интерес к чему-то созидательному, желание стать лучше. Конечно, когда я столкнулся с тем, что новый начальник насаждает и поощряет криминальную субкультуру, не смолчал. В итоге, как я уже сказал, учреждение закрыли.

Приют открылся стихийно

К тому времени я закончил пединститут… Как только ко мне стали придираться, что у меня нет педагогического образования, я поступил на истфак Хабаровского пединститута – историю всегда любил. Учился, разумеется, заочно, но всерьез, институт закончил экстерном и с отличием, и когда после закрытия спецучреждения вернулся в Хабаровск, три года проработал в школе. Преподавал историю и одновременно был замом по воспитательной работе.

Это была обычная средняя школа, но учились там очень непростые дети, и она занимала первое место в Хабаровске по подростковой преступности. За последние два года моей работы там ученики не совершили ни одного серьезного правонарушения. Самые отъявленные хулиганы и двоечники получали у меня по истории четверки. Я никому не натягивал оценки, просто сумел увлечь их. Уроки с ребятами мы проводили в игровой форме: «Вы обороняете замок, а вы нападаете на него». И они рисовали на плакатах укрепления. И тогда им уже самим хотелось понять, о чем идет речь, они начинали читать – всю библиотеку переворачивали.

Или аукцион устраивал: «Продаю шапку Мономаха за знания». Они давай наперегонки рассказывать про шапку Мономаха, я им за это баллы ставлю, а в итоге тот, кто больше всех баллов набрал, получает пятерку. Этому меня научил Олег Семенович Газман, известный педагог-игровик, близкий друг Симона Львовича Соловейчика.

Может быть, проработал бы я в этой школе и дольше, но в 1992 году моя знакомая из Томска Татьяна Михайловна Ковалева (сейчас она профессор Московского педагогического университета) открыла там частную школу, а мне предложила открыть при школе детский дом. Я съездил туда, посмотрел школу, понял, что с детским домом всё может получиться – база есть, – вернулся в Хабаровск и пришел в Управление образования прощаться, объяснил: «Уезжаю в Томск, буду с проблемными детьми работать. Чувствую, что в этом мое призвание».

Новый начальник Управления – ее тогда только назначили, – Валентина Тимофеевна Саватеева, удивительно добрая и мудрая женщина, сказала: «А зачем уезжать? Давайте здесь откроем дом для детей с проблемами». На окраине города тогда закрывали УПК (учебно-производственный комбинат), но станки – токарные, слесарные — там оставались, еще и обновили станочный парк. Пришел, посмотрел. Махонькое двухэтажное здание, вокруг места совсем немного, но я же инженер – всё расчертил, просчитал. Остался.

– Приют сразу открыли?

– Приют открылся во многом стихийно. Мы только начали строить-ремонтировать… Строили, конечно, мастера, но педагоги им помогали: выносили мусор, шпаклевали, красили, белили, клеили обои. И на ходу учились, переквалифицировались. Открывать-то мне приют предложили, но специалистов не было, остался только педагогический коллектив из закрывшегося УПК. Стали вместе учиться премудростям особой педагогики для особых детей.

Только начались ремонтно-строительные работы, а в Хабаровске уже пошла молва, что открывают центр для сложных ребят, стали приходить дети и с родителями, и одни, наши специалисты с ними беседовали. Многие включились в строительство приюта. С ребенком по-доброму поговорили – и он уже прикипел душой к делу, к тому же понял, что есть перспектива получить профессию.

Первые воспитанники появились, когда еще жить было негде. Одного мальчика привела бабушка из находящегося поблизости храма, просила помочь. Наш завхоз Лидия Александровна (сейчас она мастер производственного обучения) взяла его к себе, он жил у нее, пока приют не открылся. Однажды Лидия Александровна подстригала его и случайно поцарапала ушко. Тут же прижала его к себе, по голове погладила, а он говорит: «Вы такая добрая и мягкая». Мама его никогда не прижимала к себе, не гладила, он не знал материнской любви, тепла.

Еще одного мальчика к нам из милиции привезли. Андрей родился в колонии, где его мама отбывала наказание, первые годы воспитывался в доме ребенка при колонии, потом мама освободилась, забрала его, но вскоре бросила, и он до тринадцати лет жил в уличных колодцах. Милиция его нашла и сразу к нам: «У вас приют, вы и занимайтесь». Легко сказать. Везде ремонт идет, только в одном помещении можно было находиться – мы там обедали: на столах плиты включали, обогревались электричеством, потому что батареи отключены, ни кроватей, ни еще какой-то мебели нет. Вот этот мальчишка несколько дней спал на столах, накрываясь телогрейкой, потом совсем захолодало, и его забрала к себе домой Елена Павловна, повар.

Есть замечательный документальный фильм «Особенное сердце» – про педагогов нашего Центра. Там и Елена Павловну снимали. Она рассказывает, как Андрей разбудил ее в час ночи: «Елена Павловна, мне стыдно – я часы у вас украл». Понимаете, украл часы у человека, который его приютил. Потому что сколько себя помнил, столько крал, чтобы выжить. Но совесть-то есть, вот он и признался и отдал часы. «Хороший парень!», – говорит Елена Павловна. Без малейшей иронии говорит. Вот таких детей – рожденных и выросших среди криминала, тяжких грехов – брали домой наши педагоги!

И сколько таких несчастных детей у нас! Им всего-то и надо, чтобы их погладили, доброе слово сказали. Конечно, это не сразу излечит ребенка от криминала, матерщины, воровства, но семя будет посажено и оно прорастет!

– Сколько детей вы приняли изначально?

– Пока шел ремонт, только несколько ребят жили у сотрудников. Те, которым совсем некуда было идти. А в январе 1994 года официально начался учебный процесс в нашем центре психолого-педагогической реабилитации, и мы сразу взяли 86 детей. Чтобы все смогли перейти в следующий класс, мы просили управление образования на месяц продлить нам учебный год, еще весь июнь дети учились, а в июле сдавали экзамены. Удивительно! Большинство детей в своих школах в течение года вообще не учились, а здесь – во время летних каникул ни один не пропускал занятия. Сейчас приходят выпускники тех сложных девяностых годов и стены целуют, колонны обнимают.

Воспитанники играют в защитников Севастополя, 1994 год

Кому генерал, а нашим детям добрый дедушка

– А кто финансирует центр? Сами ищете спонсоров?

– До перехода в 2010 году в краевую собственность у нас было муниципальное учреждение, поэтому мы включены в муниципальный бюджет города Хабаровска, но с самого начала Господь посылал к нам благотворителей. О нас много писали, кто-то просто захотел помочь – люди на доброе дело свои деньги жертвуют.

Один американец подарил нам 10 тысяч долларов. Это и сегодня немалые деньги, а тогда – просто огромные. Мы заказали на них деревянное резное обрамление, поставили деревянные резные двери, в трапезную – деревянные столы и лавки из массива. Потом дети уже сами стали резать по дереву, но тогда они только пришли в центр, еще не освоили ремесло. А нам сразу хотелось создать им уют.

Потом нас очень полюбил Константин Борисович Пуликовский, в то время, в 2005 году, полномочный представитель президента. Генерал, очень жесткий мужик, но к нашим детям он приехал не как генерал, перед которым все навытяжку, а как добрый дед к внукам. У него же сын погиб на войне, он к детишкам трепетно относится. Вот подходит он к одному мальчишке, маленькому, как гномик – только щечки торчат и большая голова на ножках. Я тихонечко шепнул полпреду, что мальчик этот уже условно осужден. «И за что это ты, сынок?», – спросил генерал. «Нельзя про это спрашивать», – сказал я. «Ой, прости меня, Коля». Добрый человек, культурный.

Потом он доложил о нас президенту Владимиру Путину. Каждый полпред раз в полгода пишет большой годовой отчет, но несколько самых важных, на его взгляд, вопросов лично докладывает президенту. Вот одним из вопросов был наш центр, и Путин распорядился выделить нам из бюджета несколько миллионов. Это 2004 год. Мы сделали евроремонт. После этого я в больницу загремел. Строители разные, некоторые и пьют на работе. Но я сразу предупредил их, что халтуру не приму, и пока они все недостатки не устранили, заставлял их многое переделывать.

Не дом, а дворец построили, хотя когда бывшие воспитанники приходили в гости, они признавались: «А нам больше нравилось, как было». Было простенько, кустарно, но сделано их руками. Каждому свое. Нынешние воспитанники любят уже этот дом.

В мастерской

Одно время у нас и 130 человек обучалось, потом 112. Но сейчас у нас обучается 99 человек – больше по санитарным нормам нельзя.

– С какого возраста вы берете детей?

– С десяти лет, то есть с момента, когда ребенка можно поместить в закрытое учреждение. Я против закрытых учреждений, хотя есть и очень хорошие. Например, Стерлитамакская колония.

– Антон Семенович Калабалин тоже о ней очень хорошо отзывался.

– Я по его следам туда и поехал. Он часто там бывал, его там все любили и уважали. Кстати, в Стерлитамакской колонии воспитывался Саша Матросов. Про него все знают, что он закрыл собой амбразуру, и эта готовность положить душу за други свойственна многим воспитанникам Стерлитамакской колонии. Да, встречаются в закрытых колониях островки счастья, но это скорее исключения, в целом же система порочна – она обрекает ребенка на унижение. Конечно, унижают порой и в обычной школе, но колония – это рассол, в котором ребенок просаливается, насквозь пропитывается криминальной субкультурой, и выходит оттуда уже готовым преступником. Это курсы повышения квалификации для преступников.

Я своим ребятам, которые садятся в колонии, говорю: «Читайте Достоевского». В «Записках из мертвого дома» мы видим модель сталинско-бериевской колонии, только нравы со времен Федора Михайловича стали еще жестче. Я со всеми переписываюсь, всех навещаю. Один мальчик стал в колонии писать стихи, а при встрече сказал: «Александр Геннадьевич, я только здесь, в колонии, понял, где воспитывался. Случайно включил телевизор, а там фильм о вас показывали». Уже 14 фильмов снято про наш центр, некоторые думают, что всё приукрашено, но этот парнишка жил у нас, его не надо убеждать.

Падения неизбежны

– Значит, не всех детей удается уберечь от колонии?

– Примерно три-пять процентов наших детей попадают в места лишения свободы. К нам часто поступают дети, которые уже совершили противоправные поступки, многие получили условный срок. А когда пошла молва, что мы ходатайствуем в суде и спасаем от тюрьмы, стали приходить подростки, которые уже совершили преступления и ждали суда. И вот здесь начиналась самая интересная педагогика. До суда он шелковый, белый и пушистый, мы идем в суд, убеждаем, что не надо ломать парню (или девушке) жизнь, как правило, удается убедить, ему дают условный срок, он остается на свободе, и вскоре берется за старое. То есть может бросить занятия в Центре, уйти, начать бродяжничать, воровать, а то и на наркотики подсесть. Страх попасть в колонию был сильным сдерживающим фактором, но фактором внешним. Наша задача – установить внутренние регуляторы. Это самое главное.

Скажу прямо и без прикрас – такие падения ребенка неизбежны. Не возможны, а именно неизбежны. Слишком сильны его грехи, тянут они его вниз, на дно. Педагогу нужно не упустить момент, когда начинается падение, отработать его. Тяжело? Да. Но это и есть педагогика. Она, как замечательно говорит Артем Симонович Соловейчик, начинается в конфликте. Педагог работает не кулаком, не криком, не запугиванием, а словом, сердцем своим и авторитетом. Иначе надо менять профессию.

У нас в центре нет ни карцера, ни решеток, ни ограждений. Если я вчера выступал в суде и убеждал судей, что ребенок хороший, не могу сегодня взять его за руку, отвести в суд и сказать: «Забирайте – он плохой». И перед судом буду выглядеть глупо, но главное – это будет предательством. Я не предам ребенка, и дети это прекрасно понимают.

Сейчас проще стало, потому что приходят бывшие воспитанники, взрослые серьезные люди, рассказывают, какими они были, как в центре смогли многое переосмыслить, изменить свою жизнь. Помогают воспитывать.

– Если один подросток, за которого вы просили, ручались, подвел вас, второй, третий, как суд продолжал прислушиваться к вашим ходатайствам?

– Некоторые подводили, но большинство ребят менялось в лучшую сторону. И все, в том числе и судьи, знали, что падают единицы. С некоторыми судьями мы подружились, один, когда уже был на пенсии, рассказывал мне: «Александр Геннадьевич, когда я первый раз вас увидел, вы меня поразили: такой молодой, а такие речи говорил!». Сейчас, мне кажется, я растерял этот дар – старею и бюрократической писаниной много занимаюсь. «С преподобным преподобен будеши, и с мужем неповинным неповинен будеши, и со избранным избран будеши, и со строптивым равратишися» (Пс., 17, 26-27). Вот я и развратился – глупею. А раньше так эмоционально выступал, что ребенок рыдал на скамье подсудимых. Пусть на мгновение, но наступало покаяние. И это часто убеждало суд.

Крестный тысячи двухсот человек

– Работа помогла вам задуматься о Боге?

– Крещен я с детства, бабушка меня крестила. Но впервые осенил себя крестным знамением в 1988 году, когда посетил Оптину пустынь. Ее только начали восстанавливать. А в 1989 году бабушка умерла, я очень переживал и стал за нее молиться и потихонечку воцерковляться. В 1990 году приехал в Оптину на Сретение, ночевал в скиту, познакомился с батюшкой Илием. Он подарил мне варенье из лепестков розы (кто-то ему подарил, а он мне!) и благословил на большое доброе дело. На какое конкретно, не сказал, я еще не знал, что будет центр, но он же старец!

Уже работая в центре, познакомился с писательницей Натальей Евгеньевной Сухининой, она много про нас писала. Удивительный человек. Сам же я теперь крестный тысячи двухсот человек.

– Ваших воспитанников? Вы всех крестите? Церковь участвует в вашей работе?

– У нас светское государственное учреждение, и детей мы берем не по религиозному признаку, а по социальному – тех, кто нуждается в нашей поддержке, в реабилитации, в заботе, в воспитании. Центр находится возле храма Александра Невского, все желающие дети в воскресные и праздничные дни ходят на службу, исповедуются и причащаются. Два раза в год – в день рождения центра и на Крещение – батюшка служит молебен, на Крещение окропляет всё помещение святой водой. Но, конечно, никого мы не принуждаем ни к присутствию на молебне, ни к хождению в храм, ни к крещению. Это по желанию. Большинство изъявляет желание креститься. Не все регулярно исповедуются и причащаются, но периодически в храм заходят почти все.

На Крещение

Благодаря добрым сердцам попечителей мы регулярно организуем дальние поездки, в том числе и по монастырям. По многу раз были в Оптиной пустыне, Троице-Сергиевой лавре, Никитском монастыре в Переславле-Залесском, в Псково-Печерском монастыре и даже на Святой Горе Афон в Греции. Но в эти поездки мы тоже берем не по религиозному признаку и даже не за успехи в учебе. В такие путешествия едут дети, которые в чем-то себя преодолели. Например, бросили курить, воровать. Это стоит дороже, чем победа на математической олимпиаде.

Один мальчик захотел креститься во время поездки в Абхазию. Прямо в Черном море и крестил его батюшка. Его крестным стал уважаемый местный житель Заур, в крещении Андрей, а я стал крестным отцом абхазскому пареньку, в крещении Роману.

– А есть поездки для всех, а не только для отличившихся?

– Конечно. Просто в дальние поездки нет возможности взять всех – это же всё за счет благотворителей. Но по Дальнему Востоку постоянно путешествуем все вместе, летом обязательно вывозим детей из города. Ежегодно летом отправляем их на побережье Японского моря или в Кульдур, там минеральные источники, прекрасный санаторий.

– Боретесь ли вы с курением или только поощряете тех, кто бросает?

– До Указа президента у нас было отведено место для курения. И разрешено это было только старшим (с 14 лет) и только на двух переменах. Так же, кстати, Макаренко поступал – младшим запрещал, старшим разрешал – они были союзниками в борьбе с курением у младших. Понятно, что это правило не всегда и не все соблюдали, но всё же мы по возможности ограничивали курение. А теперь мы на законном основании просто запретили курить. У нас же школа. Всё равно кто-то покуривает, но прячутся. В здании за двадцать с лишним лет случаи курения единичны и давно уже никто не курит. Разве что новичок мог по неведению закурить, а так ребята берегут дом. Знают, что батюшка окропил – для них это значимо, ценно.

Ребятам нравится быть хорошими

– Как вы реагируете на матерщину? Понятно, что если ребенок несколько лет жил на улице и разговаривал матом, он не может вмиг исключить эти слова из своего лексикона.

– Есть неписаные нормы. Раз мы одна семья, доверяем друг другу, то и соблюдаем их. У нас так принято: если девочка выругалась, приседает 25 раз, мальчик – отжимается. Тоже 25 раз. Причем неважно, при мне выругался или просто пацаны услышали. Сорвалось с языка – упал-отжался. Это вопрос самоуважения. Они понимают, что нельзя материться. Могут говорить на сленге – «фильтруй базар», еще какие-то смешные слова и выражения есть. Я понимаю эту подростковую речь, но сам, конечно, употребляю ее крайне редко. Разве что ради шутки. Стоит взрослый дядечка в галстуке и вдруг ввернет такое словечко – детям нравится, помогает разрядить обстановку.

Конечно, запретить нельзя, нужно дать им альтернативу. Не только мату. Например, многие, когда только приезжают к нам, поют блатные песни. Ненормативной лексики там может и не быть, но сплошь и рядом гнусные шутки, грязные намеки, жестокость. Такой подростковый шансон.

Что мы делаем? Зовем ансамбль «Нежность». Девчонки-красавицы в кокошниках, русских костюмах поют народные песни, романсы. Ребята как завороженные сидят. Всё, они почувствовали разницу, поняли, что значит красивая песня, душевная. Девушки уехали, а они давай разучивать романсы. Потом устроили вечер романса, вновь позвали ансамбль, уже все по очереди пели. Такой чудный вечер был!

Мы дружим с симфоническим оркестром, и к ним ходим на концерты, и они к нам приезжают. Я еще когда в закрытом учреждении работал, ставил детям «Лунную сонату» Бетховена, Полонез Огинского. Предупреждал: «Сейчас поставлю музыку, которую не все поймут. Полонез Огинского – это “Прощание с родиной”, его поймет только тот, кто пережил разлуку с родиной. А “Лунную сонату” поймет только тот, кто пережил неразделенную любовь». А они ж все пережили разлуку с родиной – их оторвали от дома, – и любовь у всех дома осталась. Пусть они не сразу смогут оценить великую музыку, почувствовать ее красоту, но слова о разлуке с родиной, о неразделенной любви им понятны – это их боль. Они слушали и плакали.

Приходим мы на концерт или в театр не просто как зрители, но как гости. Например, нас перед спектаклем проводили за кулисы, знакомили с исполнителем главной роли – народным артистом! Спектакль, может быть, многим неинтересен, но они сидят тихо, внимают каждому слову, потому что только что общались за кулисами с дядечкой, который сейчас на сцене, он их друг. Они одеты с иголочки, галантны, им нравится быть хорошими. Надо только помочь им.

И сами мы в центре ставим спектакли. Вернее, ставят ребята, педагоги им только помогают. По Пушкину делали спектакли, по Андерсену. Проводим осенний бал.

Через производство удается мотивировать их к учебе

– Многие педагоги жалуются, что сегодня по закону запрещено привлекать детей к труду. Но у вас, как я понимаю, дети осваивают специальности?

– Всё очень просто. В законе написано: «К труду, не определенному учебным планом». У нас профподготовка входит в учебный план. 36 часов в неделю, из них 14 – предметы (математика, языки, география и т.д.), а 22 – профподготовка, которая включает в себя и производственную практику. Это нормальный план вечерней школы. И дети довольны – престижно закончить школу и одновременно получить профессию. Готовим слесарей, токарей, столяров, автомехаников. Девушек швейному делу обучаем.

Именно через производство удается мотивировать их к учебе. Математику в центре преподает Елена Владимирована Петлеванная, победитель национального проекта «Образование», автор работ «Математика и токарное дело», «Математика и слесарное дело», «Математика и швейное дело». Например, ребенок обожает токарное дело, но ничего не смыслит в математике, ненавидит ее. Таких детей – рукастых, с увлечением осваивающих ремесло, но равнодушных к учебе – в центре очень много. Елена Владимировна объясняет, что геометрия нужна им не для оценки, а для работы на станках, приходит в цех, показывает всё на конкретных примерах. То же самое с физикой и химией. Хочешь быть автомехаником – должен знать, как устроен двигатель, и про электролит должен знать. И через такую привязку к производству у детей появляется интерес к учебе. Повышается успеваемость.

Некоторые и в вузы поступают, но немногие. А специальности получают почти все. И они востребованы. Экономистов и юристов в стране пруд пруди, а квалифицированные рабочие в дефиците.

В мастерской

– Вы говорили, что 3-5 процентов ваших воспитанников попадает в колонии. Это в юности, вскоре после суда, где они получили условный срок, или есть те, кто во взрослой жизни оступился?

– Есть и такие, но мы всё отслеживаем, со всеми поддерживаем связь, навещаем во взрослой колонии. Нельзя никого считать безнадежным, пока человек жив (некоторые, к сожалению, погибли от алкоголя и наркотиков). Я недавно общался с бывшим нашим воспитанником, у которого восемь судимостей. Много лет отсидел в колонии строгого режима. Ему 35 лет, а он уже совсем седой. Он сказал мне: «Александр Геннадьевич, всё, что вы говорили, сбылось». Не слушал он меня в свое время, когда был мальчишкой, не принимал.

17 декабря 1996 года был суд, ему дали условный срок, что при восьмой судимости чудо. Повесили в класс, где он тогда учился, икону мученицы Варвары. Но когда он ушел от нас во взрослую самостоятельную жизнь, увы, взялся за старое, вскоре оказался в местах лишения свободы, освободился не так давно. Теперь он говорит: «Я решил оставить криминал». Уже не мальчишка, а взрослый мужик, поэтому надеюсь, что это не пустые слова.

Другой парень сильно подвел меня в свое время. Мы его спасли от колонии, ему дали условный срок, а он через 16 дней в новую историю попал. Я в суд уже не поехал – стыдно было, – а он им как аргумент выставлял: «Я крестник Александра Геннадьевича». Посадили, через какое-то время приехал я к нему в колонию, он разревелся, когда меня увидел. По тамошним понятиям плакать нельзя – но тут все с пониманием отнеслись – крестный приехал. Надел крестик ему – он без креста ходил.

Уже освободился, встретил хорошую девушку, они обвенчались, теперь и малышей двоих воспитывают. Спотыкался парень, падал, но поднялся.

– Сколько детей за 20 лет прошло через ваш центр? Со многими ли бывшими воспитанниками поддерживаете связь?

– Более тысячи двухсот ребят. Со всеми по-прежнему общаемся, они регулярно приезжают в центр, рассказывают о себе нынешним воспитанникам. У меня нет машины, но пешком я не хожу. Надо мне в аэропорт или еще куда-нибудь – звоню ребятам, и кто-то за мной приезжает. И это нормально – они ж мои крестники. А день рождения центра (официально он 2 сентября) празднуем весь сентябрь.

Александр Петрынин на присяге у крестника