Иван Князев: «Сложная судьба архитектора»

Он родился в семье архитекторов, но идти по стопам отца не хотел. Тем не менее, сегодня по его оригинальным проектам выстроены десятки необычных зданий и несколько храмов, и уже более 25 лет он руководитель собственной архитектурной творческой мастерской. Иван Николаевич Князев рассказал «Бате» о сложностях профессии, умении держать удар и преемственности.

 

Князев Иван Николаевич – архитектор. Родился в октябре 1959 года. Окончил Ленинградский инженерно-строительный институт (ЛИСИ). Стажировался в Лондоне в Институте принца Уэльского. Преподавал. Дипломант ряда международных архитектурных конкурсов и биенале. Женат на архитекторе Ирине Ибрагимовне Эфендиевой. Отец двоих детей: дочь Алина (1991 г.р.), сын Петр (1998 г.р.). 

 

Архитектором становиться боялся

 

— Иван Николаевич, в вашей семье, кроме вас кто-либо имел отношение к Православной Церкви?

 

— Предки моего отца Николая Викторовича Князева были крепостными крестьянами, сусальщиками из села Луковники под Пошехоньем и производили сусальное золото для церквей. Прадеду Ивану Алексеевичу после выпавших ему по жребию шести лет службы в армии пришлось самому вставать на ноги. Помогло то, что он купил по случаю старую рукопись с рецептами кустарного выделения золота из сплавов.

 

Труд тяжелый – слиток надо было вытянуть в проволоку, затем раскатать ее в золотые блины, а уже их обстучать молоточком на особой снасти. Работа на давальческом сырье не очень была доходна, тем не менее, Князевым еще до отмены крепостного права удалось выкупить себе вольную.

 

По материнской линии среди моих предков были священники из рода Свечниковых. Они связаны со старым дворянским родом Романовых (моя прабабушка Лидия Васильевна в девичестве – Романова), которые в смуту 1605 года сменили Москву на Вятку. Для дворян священство было делом необычным, но в книге записи дворянского состояния информация о них сохранялась вплоть до конца 19 века. Моя мама – Ариадна Николаевна Свечникова мечтала, чтобы я стал священником. В 70-80-е годы она начала собирать иконы (позже, правда, сменила увлечение на современную живопись) и я, можно сказать, вырос среди них.

 

Я же хотел быть художником — рисовать начал очень рано. Родители мои занятия всячески поощряли, дескать, живописец растет. Архитектором я становиться боялся.

 

— Почему?

 

— Я видел сложную судьбу отца, и меня архитектурная сфера несколько пугала. Кроме того, однажды я в детстве спросил папу, почему он ушел из достаточно престижной мастерской. Он ответил, что «там было много туберкулезников». Мне стало страшно — я знал, что почти все мои петербургские предки так или иначе страдали от туберкулёза. Позже, когда я слышал в детстве «проектная мастерская», у меня перед глазами вставала картина: горы чертежей, папки, рулоны бумаги — и в них какие-то люди копошатся, они кашляют, задыхаются. Впрочем, когда я сам начал работать, оказалось, что мои фантазии были близки к реальности.

 

— Действительно?

 

— Абсолютно, потому что в те времена мастерские были тесными. В проектных конторах в комнате 18 кв. метров сидели по 5-6 человек. Массовый туберкулез я уже не застал, но астма, аллергии на пыль и гаймориты были общим недугом. Дело в том, что в мастерских были горы старой бумаги, которая накапливала пыль. Ее периодически ворошили, и на здоровье это сказывалось не лучшим образом. Сейчас вроде проще – благодаря компьютерам бумаги меньше, но я из-за долгостроев тону в бумагах своего архива.

 

Профессиональная трагедия архитектора

 

— Вы сказали, что у вашего отца была сложная судьба, имея в виду профессию. А в чем это выражалось?

 

— У работы архитектора есть неприятная особенность, которая заключается в том, что 80-90 % проектов не имеют материального выражения. Иными словами – они не построены. Хорошо, если в проектной мастерской хотя бы половина проектов реализуется.

 

Понимаете, что это значит? Все мечты и труды архитектора превратятся в ничто.

 

Но это еще не все – в процессе задействована масса людей, и получается, их работа была напрасной. Даже если за нее деньги заплатили, все равно обидно.

 

Что касается конкретно отца, он получил прекрасное классическое архитектурное образование, но, как большинство представителей его поколения, вынужден был проектировать «коробки». Это неинтересно. Отец проектировал и нетиповые медицинские учреждения, но в перестроечные времена они превратились в долгострои, потом были снесены.

 

— Получается, архитектура — как работа писателя, который пишет в стол?

 

— Нет, для архитектора всё сложнее. Писатель может работать в стол, и, если его произведения актуальны для публики, их могут напечатать и через много лет. Архитектурные вещи всегда очень привязаны к данной материальной базе и эпохе, их надо воспроизвести точно в срок. Поэтому такое количество профессиональных трагедий среди архитекторов.

 

Есть и другой аспект, проект могут дать, а потом отобрать. У отца подобная ситуация происходила неоднократно. Он участвовал в проектировании первого ленинградского небоскреба – башни на углу Кантемировской и Белоостровской улиц у Сампсониевского проспекта, но проект у его группы забрали. Это было первое разочарование. Второй объект – научный комплекс также с башней – на углу Светлановского и Тихорецкого проспектов, и там его отстранили.

 

Трагично, потому что для архитектора, если значимый объект сделаешь, то и вся дальнейшая творческая жизнь сложится.

 

— Билет в вечность?

 

— Можно и так сказать, но прежде всего это отчет перед самим собой. Когда ты знаешь, что в череде твоих проектов есть что-то важное.

 

Но если что-то не получилось, надо уметь правильно это воспринимать. До этого я дошел сам – однажды присутствовал на заседании, где рядом со мной сидел архитектор, достаточно близкий мне старший коллега, работа которого обсуждалась. Я видел, как ему становилось чисто физически тяжело от волнения, и понял – вот так точно реагировать нельзя!

 

— То есть архитектору важно научиться управлять собой. Но как пережить неудачу?

 

— Надо осознать, что жизнь на этом не заканчивается и это пройдет.

Наследственное рисование

 

— Вы рано начали рисовать. Отцовские гены?

 

— И гены, и напрямую навыки от папы, а у него от его отца Виктора Ивановича Князева, который служил в НКВД в Узбекистане — воевал с басмачами, занимался построением там агентурной сети. Чудом выжил в посадочные кампании 30-х годов. Это было время доносов, когда сосед «стучал» на соседа, подслушивая за стеной. Дед, понимая ситуацию, особым образом общался с сыном — садился рядом и рисовал вместе с ним!

 

А что может рисовать русский человек, живя в Средней Азии? Родину! Дед рисовал то, что дорого из детства – церкви, луковки куполов, золоченые материалом из рук его предков. Моего отца рисование заинтересовало, и в результате в 1944 году он поступил в Ташкентский архитектурный институт, после окончания которого был распределен в местный Гипроводхоз, где даже спроектировал один мост. Он до сих пор сохранился в Ташкенте. Потом ему удалось поступить в ленинградскую Академию Художеств.

 

Я начал рисовать еще в детском саду. Дома моим развлечением были фотокопии из альбомов по искусству и интерьерных фотофиксаций, которые остались у мамы после ее работы главным архитектором в Эрмитаже.

 

Для проведения реставрационных работ использовали фотокарточки интерьеров Зимнего дворца и Эрмитажа — современное состояние, историческое, проектное (графика лучших зодчих-творцов этого комплекса), стилистические аналоги. Их отличала большая резкость, более высокое качество – потому что реставраторам были важны все мелкие детали. Отбракованные отпечатки не самого лучшего качества составляли целые тематические колоды – мамин подручный материал попал мне! (улыбается) На оборотной стороне больших ватманов использованных рабочих чертежей я изображал средневековые города. Но идеи были не из головы, а с увиденных картинок.

 

Была там и большая выборка из фундаментального альбома по архитектуре Испании и Португалии со времен Средневековья до барокко. Отсюда мое увлечение Гауди и т.д.

 

— В общем, вы готовились стать художником…

 

— Хотел, но постепенно оказался на подготовительных курсах Военмеха – под влиянием эпохи в школе – и ЛИСИ (сейчас это архитектурно-строительный университет ГАСУ). В последнем мне понравилось гораздо больше, и я там остался.

 

Время строить храмы

 

— Что чувствует архитектор, когда входит в спроектированный им храм?

 

— Если получается сделать что-то стоящее, то это всегда идет не от человека, а от Господа. Кроме того, для архитектора храм, это, прежде всего соблюдение канонов и пропорций. Однако я знаю, что в храме может произойти чудо. Был свидетелем и испытал на себе.

 

— А как это было?

 

— Несмотря на то, что я много рисовал в детстве, в институт поступил с трудом – у меня были «четверка» и «тройка» по рисунку. Во время обучения мы с приятелем на несколько месяцев поехали в Новгород на археологическую практику и перерисовали там все церкви. Я понимал, что рисую плохо и помнил слова отца, который всегда говорил: «Для архитектора главное уметь рисовать. Если не умеешь — ты не архитектор!»

 

С нами в поездке были девушки, которые рисовали тоже немногим лучше. Вдруг одна из них показывает рисунок церковного интерьера, и я вижу – работа состоялась. Это была церковь Петра и Павла на Синичьей горе. Она и тогда была руинирована, дверь на замке, но попасть внутрь можно было через пустой оконный проем. На следующий день я пошел туда, и у меня тоже вдруг получилось нарисовать интерьер!

 

Тогда я почувствовал переломный момент в главном для себя деле, ощущение храма как чудодейственной машины для человеческого преобразования. Поэтому многие люди любят определенные церкви – в них есть нечто особенное.

 

— А как вы начали проектировать храмы?

 

— По церковной стезе я пошел, работая в проектном институте, где меня познакомили с заведующим научной частью ЛенНИИпроекта Владимиром Григорьевичем Бедником. Он был человеком близким к Церкви, и по его предложению в числе других молодых архитекторов я участвовал в проектировании братского корпуса Псково-Печерского монастыря. Игуменом там тогда был отец Павел, ныне митрополит Минский и Заславский, предстоятель Белорусской православной церкви. С общения с ним и начался мой путь к православной вере.

 

Позже Бедник познакомил меня с Натальей Александровной Лукиной – старостой православной общины, председателем Общества святого праведного Иоанна Кронштадтского и удивительной подвижницей. Ее усилиями в Петербурге несколько храмов были возвращены Православной Церкви. Мне Наталья Александровна предложила спроектировать церковный комплекс в Петербурге, в районе Автово. Однако, поскольку храм строился на пожертвования, скоро стало ясно, что средств не хватает и сначала придется построить не большой храм, а часовню, но такую, чтобы в ней можно было проводить службы.

 

Этой работой мы занимались вместе с моим отцом. Он был счастлив, занимаясь проработкой чертежей. У меня этот навык уже был, но опыт отца был несоизмеримо больше. Для него этот проект стал, возможно, одним из самым важных в жизни, и мне приятно, что так все совпало. Для нас это вообще было особое дело: папина бабушка, Анна Григорьевна Баранова (Большакова), была окормляема святым праведным отцом Иоанном Кронштадтским, большой молитвенницей и, доживя до девяноста с лишним лет, «прикрывала» молитвенно всех своих безбожных детей, внуков и правнуков, удивительно избежавших потерь советской эпохи, чего не избежать было другим моим родственникам.

 

Есть любопытный момент. Почти со всех церковных объектов, возвращением которых занималась Наталья Александровна Лукина – будь то часовня св. Ксении Блаженной на Смоленском кладбище в Петербурге, церковь Иоанна Предтечи на Каменном острове, в итоге ее как бы «оттирали». Она была изначальным подвижником, а заканчивалось все уже без ее участия! (улыбается) Но она никогда не унывала – все делается во славу Божию – и она сразу же принималась за следующее дело.

 

Проект в Автово постигла та же судьба. Начинала его Лукина с общиной, были задуманы не только храмовый комплекс, но также воскресная школа, иконописные мастерские и прочее. Но её «оттёрли», поэтому заканчивать все это придется уже другим людям, которые в моих услугах не нуждаются. Поэтому часовня и большой храм по стилю разнятся. Храм по проекту мастерской Евгения Герасимова ближе к современному общему модернизму, а часовня по моему проекту – в стиле русской неоромантики. Все время строительства я жил в православной общине и проникся ее атмосферой. Работал я, как и все остальные, во славу Божию (без оплаты), но по результатам Наталья Александровна сделала мне подарок. За счет средств общины мне купили путевку в паломничество на Святую землю, так сказать, отдохнуть от трудов (улыбается).

 

Жена-соратница и «православные девицы»

 

— Как вы восприняли паломничество?

 

— Были сомнения, потому что моя жена ждала ребенка. Посчитали по срокам – вроде успеваю вернуться до рождения сына, и я принял решение ехать.

 

В паломничестве произошла интересная история. Поездка была на Пасху, мы оказались на схождении Святого огня и приложились ко Гробу Господню. Священники нам говорят: «Поздравляем, что сподобились. Это не каждому дается, все вы теперь отмечены особенным образом и теперь вам будет особая благодать и Господне расположение, будете и мучениками». А еще они предупредили, что в этом путешествии будет нам всем искушение.

 

— Оно было?

 

— Было, и не одно. Дело в том, что у меня жена далека от Церкви. Крещеная, но в храм ходит больше по скорбным поводам, когда надо помолиться за умерших и т.п. Надо мной иногда подшучивает: «Что-то ты много поститься стал!» или «Что-то ты в церковь зачастил!»

 

Вот еду я домой со Святой земли и сокрушаюсь, что у меня жена не воцерковленная. Вокруг девицы-красавицы молодые ходят, все православные, и вообще в паломничестве все с православными женами, а у меня не такая.

 

В дороге в разговоре с капитаном судна выяснилось, что «самая православная» девица, с которой я беседовал, «неправильная». Она не по святым местам ездит, а больше знакомиться! (смеется) В общем, вернулся домой и утвердился в мысли, что как Господь допустил, с кем под венец привел, так, значит, и надо.

 

Правда, все это понятно стало с годами — главное паломничество в жизни часто вспоминается. Тогда же самым сильным было искушение чудом: у кого-то оно было явное — на схождении свеча сама зажглась (как говорили, но я не видел), а я видел что-то не вполне очевидное: открывающий и закрываюший глаза образ Богородицы в темнице Господней (становится заметным после долгого всматривания) и ощущал, что огонь Схождения вроде бороды не опаляет (а день спустя на службе случайно так и опалил). Неявность этого искушала в самой вере, но преодоление такого искушения, видимо, и есть главное…

 

— А как вам удалось сохранить брак?

 

— В Писании сказано, что муж – царь перед женой, но как ты с ней поступишь, так и Бог с тобой поступит. Какой мерой отмеришь, такой и Он отмерит тебе. Как ты ей что-то не простишь, в той же мере и Господь тебе не простит. Если ты отойдешь от жены, то и Господь от тебя отойдет. Я стараюсь об этом помнить, меня удерживают страх перед Богом и вера.

 

— То есть человек должен сохранить в себе веру, а Бог сохранит семью?

 

— Безусловно. Вера – это ответственность, и она жива, покуда по ней живешь. Я это видел на реальных примерах, когда мама очень деликатно обращала мое внимание на художников, картины которых она коллекционировала. Вот художник был успешен, потом у него появились большие деньги, он ушел из семьи, начал пить и стало ему плохо. Много таких историй. Это очень показательно, потому что семья с долговечными продуктивными отношениями возможна, только если люди верны друг другу.

 

Я, кстати, жену себе выбирал такую, чтобы рисовать умела, чтобы была мне соратницей (улыбается). Хорошо, если супруги в паре работают – им изменять некогда, нереально, они же всегда вместе! (смеется). Хорошие примеры известны, и лично виделось такое, хотя это, наверное, некая специфичная подпорка маловерам. В конечном итоге все сводится к фундаменту ценностей и отход от этого ведет в страдания.

 

А еще жена твоя – это здоровье твое. Здесь все понятно: сходил налево — получил проблемы, а какой образ жизни с ней сложился — настолько и жив будешь.

 

Воспитание в музее

 

— Есть ли традиции воспитания, которые вы взяли из семьи родителей в свою?

 

— Когда дети были маленькими, мы каждые выходные ходили с ними в Эрмитаж и Русский музей, точно по традиции – меня также в музей водили, и жену её родители тоже.

 

— А детям не было там скучно? Они вас тянули в другие места или спокойно воспринимали, что так и надо?

 

— Сын хотел в зоопарк, и ему в итоге нравился не Эрмитаж, а Зоологический музей.

 

— Зоологический музей — там же чучела животных, жутковато…

 

— Чучела, а ему – самое то! Сын очень рано научился читать и все таблички прочитывал. Я стою рядом и тоже читаю вместе с ним. А что еще делать? (смеется). Надо сказать, интерес к животным у него сохранился надолго. Когда стал самостоятельно ходить в «Дом книги», скупил все книги Д.Дарелла и прочитал их.

 

Я хотел, чтобы сын пошёл по моим стопам, и отправил его в художественную школу, но его совершенно не вдохновило рисование натюрмортов. Говорил: «Опять букетик рисовали!» В итоге он окончил физико-математическую школу академика Жореса Ивановича Алферова при Академическом Университете. Сейчас учится в СпбГУПС, собирается проектировать мосты.

 

— А чем занимается дочка?

 

— Алина окончила художественную школу, ей там как раз очень нравилось, затем СпбГАСУ. Сейчас занимается интерьерами. Она больше в творческом плане похожа на меня. Помню, когда мы с ней впервые сходили в Эрмитаж, было ей года три. Она с большим комфортом знакомилась с экспозицией, сидя у меня на плечах. А в шесть лет предложила потолки у нас в квартире также расписать! (смеется)

 

— В ребенке рос дизайнер интерьеров! Дочь участвовала в ваших проектах?

 

— Нет, понемногу работает сама. С другой стороны, я ее предупреждал, что, в общем-то, архитектура – неженское дело. Это на 80% очень тяжелый технический труд, и нужно иметь большую внутреннюю интенцию, предназначение, чтобы все это на себе выволакивать. Если кому из женщин и удается реализоваться в этой сфере, то всегда за счет личной жизни, семьи и детей. Лучший пример Заха Хадид – гениальная, но как женщина, мне кажется, она была несчастна, не реализовалась.

 

Иногда мне кажется, что дочь я немного упустил, потому что в тот период, когда она росла, в 90-е, я погряз в практике. Взросление ее пришлось на годы, когда в приоритете было материальное: «все должны ездить на «Мерседесах», «Жигули» – позор» и т.д. В результате она живет в достатке, замужем. По житейским меркам мне как отцу можно радоваться.

 

У нее есть определенный талант для архитектора и дизайнера – она безошибочно чувствует цвет, а хорошие колористы не так часто встречаются. Кроме того, она из тех людей, с кем приятно находиться рядом. Для работы с заказчиком, и в особенности по части интерьеров, это важно. Будет ли она работать по профессии, не знаю…