«Не будь бабой…», или Размышления об истинном мужестве

После работы я иду в городской спорткомплекс, где мой четырёхлетний сын занимается гимнастикой. Уже полгода, как жена его туда водит два раза в неделю, а я ещё ни разу не видел, что там да как. Те нехитрые трюки, что он демонстрирует дома, меня, мягко говоря, не поражают. Я, кажется, всё это делал уже года в три. Причём без всяких там секций, и не на трёх одеялах, как требует он, а прямо на голом полу. И не с такой трусливой осторожностью, как этот…

 

Я бреду, поругиваясь на лёд, по вечернему морозному городу, курю и думаю о сыне. Точнее, два каких-то разных человека спорят о нём внутри меня…

 

— Какой-то он растёт как будто не мужественный.

 

— Не рановато ли требовать мужества от четырёхлетнего ребёнка, которого всего два года назад от титьки оторвали?

 

— Хм… не знаю. Осенью вот на площадке мальчики с теннисного стола прыгали – причём его одногодки! – а он залез на стол, подошёл к краю: «Боюсь», – и сполз как-то нелепо. И ещё смотрит на меня с гордостью: видишь, мол, папа, я тоже спустился вниз, и даже прыгать не понадобилось. Видишь, мол, какой я умный и ловкий? Я ему говорю: «Залезь-ка, дружок, ещё раз и прыгни. Перебори страх. Ребята же прыгают – и ничего». А он залез, подошёл к краю и опять: «Боюсь». И губку поджал, и снова сполз, так же неловко, по-девчачьи, и даже в песок умудрился упасть. Это уже о чём-то говорит или нет?

 

— Может, это говорит о том, что он просто осторожный, не хочет рисковать без надобности?

 

— Ага, а когда за девчонку надо будет постоять, он тоже будет осторожничать?

 

— Ну вот, сразу девчонка. До девчонки ещё жить да жить – ещё тридцать три раза всё поменяется.

 

— Не знаю, не знаю. По-моему, надо было в детсад отдавать. Социализация и всё такое…

 

— Ну, во-первых, в сад ты его сам запретил отдавать. «Я же как-то вырос без сада», – это были твои собственные слова. И ещё ты говорил: «Сад – это “совковое” изобретение, придуманное не для пользы детей, а чтобы взрослые могли впахивать от звонка до звонка».

 

— Говорил, говорил… Но дело тут, наверное, ни в каких не в садах. Просто – неловкий он какой-то, не мужественный. Ноет, опять же, много. Пистолеты его никакие не интересуют. Силами меряться ни с кем не хочет.

 

— Ну, это тоже сам знаешь, почему. От боевиков, от всяких компьютерных “стрелялок” вы его сознательно ограждаете. Чуть где по телевизору кровь, насилие – переключаете канал. Да и вообще: телевизор у вас дома работает не больше часа в неделю.

 

— И хорошо! – не без гордости соглашается один из нас (вернее, из меня). – Видать, и впрямь, рановато бить тревогу. Не может же такого быть, что вот мы его воспитываем так внимательно и хорошо, а он из-за этого становится только хуже. Надо принимать парня таким, какой он есть, а всходы придут с годами…

 

На этой оптимистической ноте мой внутренний диалог прерывается. Я вхожу в здание спорткомплекса, точнее, вваливаюсь, споткнувшись на скользком пороге (я вообще спотыкаюсь довольно часто, особенно когда увлекусь очередным внутренним диалогом). Гардеробщица интересуется, не сильно ли я ушибся, потом подсказывает, что, если я на открытое занятие по гимнастике, то мне идти вверх по такой-то лестнице. Поднимаюсь – и уже по дороге слышу детский вопль, истошный и, увы, подозрительно знакомый. Ещё остаётся призрачная надежда, что это не он, а кто-то с похожим голосом, но надежда рассеивается, как только я оказываюсь на длинном высоком балконе, окружающем зал по периметру.

 

Балкон усеян спинами родителей, и в прогалинах между этими спинами я вижу, как внизу, посередине зала, окружённый озадаченными малявочками, стоит мой сын, взывая к невидимой маме. Красный, сморщенный, с кудряшками, скрутившимися от напряжения в мелкий каракуль. Никакой жалости к этому беспомощному существу я в данный момент, разумеется, не испытываю.

 

Ко мне бежит жена. На лице у неё примиряющая и немного виноватая улыбка, на которую я отвечаю гримасой усталого осуждения.

 

— Ничего, ничего… Просто он один из самых младших и занимается всего полгода, а другие побольше. Татьяна Геннадьевна говорит, что это нормально…

 

Мы находим на балконе местечко, куда приткнуться. Сын находит нас взглядом, успокаивается. Жена машет ему рукой. Я не машу. Пусть видит, что я недоволен.

 

Начинаются занятия. По-моему, он всё делает хуже всех. А когда Татьяна Геннадьевна призывает малявок усесться на скамейку, места не хватает именно для него. Какой-то толстый карапуз – и тот оказался проворней моего субтильного сынка. Сынок заворачивает нижнюю губёшку, готовясь излить свою печаль в новом приступе рыданий, но Татьяна Геннадьевна спасает ситуацию, призвав детей уплотниться.

 

Мне кажется, что лица всех родителей обращены на моего сына и на нас с женой. Из обрывков слов, которые доносятся до меня, моё сознание, объятое паранойей, склеивает какие-то враждебные фразы, и я почти начинаю верить, что действительно их слышу…

 

— Зачем такого в спорт отдавать?.. – мнится мне чьё-то ворчанье.

 

— Сам не занимается и другим не даёт… – якобы шепчет кто-то.

 

— Пускай на танцы ходит… – будто раздаётся из-за спины шипенье…

 

Мне хочется бежать отсюда, но я стойко дожидаюсь конца занятий, потом в раздевалке облачаю сына в его свитера, колготы и штаны, приговаривая: «Гимнаст… Алексей Немов…» – и дёргая непослушные молнии так яростно, что сын то и дело подлетает на воздух и еле удерживается на ногах.

 

На улице сразу начинается разговор с женой. Почему всё так? Что делать? Жена, как ни странно, ситуацию не драматизирует, она даже улыбается в ответ на мои нервозные реплики.

 

«Ну, оно и понятно, – думаю я. – Для этих – чем ближе к юбке, тем спокойнее».

 

Сам герой, мало что понимая и даже мало что слыша (из-за ушастой шапки), плетётся позади нас, шурша надутыми штанами, и наверняка думает не о своей плаксивости, а о сметане с сахаром, которую он получит дома.

 

— В бокс его отдать! – почти кричу я в бессильной злобе. – Ничего, пару раз получит в пятак – озлобится, окрысится, ощерится, войдёт в норму.

 

— Ну, во-первых, с четырёх лет в бокс не берут. А, во-вторых, зачем это нужно? – задаёт жена риторический вопрос.

 

— Понятно. А чтобы его потом в классе все тюкали, унижали и ноги о него вытирали – вот это нужно, вот это класс!

 

— Хорошо, – тактически соглашается жена. – Подрастёт – поведёшь его в бокс.

 

На это мне сказать особо нечего. Пока что водит его повсюду жена.

 

До дома добираемся в молчании. Только наш любознательный сын иногда задаёт вопросы: почему бывает снег? почему бывает дождь? Жена пытается ответить на эти вопросы обстоятельно, а я перебиваю и говорю что-нибудь неприятное.

 

— Ты вот любишь ныть – и небо тоже любит поныть. Не так часто, как ты, но тоже ноет. Вот тебе и дождь.

 

Сын смеётся, ему нравится моё объяснение. Жаль, что он не чувствует в нём ни сарказма, ни воспитательного момента…

 

Через пару дней (всю эту пару дней я дуюсь на сына и почти с ним не разговариваю) за ним приходят мои родители, чтобы увезти его на две недели из холодной России в тёплые страны. Надо бы по-человечески проводить ребёнка, расцеловать, но… из моего внутреннего диалога напрочь исчез примиряющий голос. Теперь это монолог озлобленного зануды.

 

— Веди себя там нормально, а не как баба. А то платье тебе куплю и придумаю девчачье имя. Понял меня? – Сын будто не слышит. Пятернёй обхватив его череп, я поворачиваю к себе его голову. – Понял меня?

 

— Так, – вмешивается мой отец, безумно влюблённый в своего внука. – Воспитывать будешь в нашем отсутствии. А нам этот парень во всех отношениях нравится. Правда, бабушка?

 

«Вспомнил бы ты, как сам меня…» – хочется мне сказать, но я не говорю. Сын улетает на две недели.

 

Проходит первый день… второй… третий…

 

Я начинаю тосковать по нему. Чувствую свою вину. Все мои пустопорожние размышления о его не-мужественности отлетают ненужной шелухой. Перед моим мысленным взором мой настоящий сын – прекрасный паренёк, умный, способный, добрый, весёлый. Я невольно воображаю, что с ним может что-то случиться, что его может вдруг не стать, что я его переживу, – мне страшно об этом думать. Почему для того, чтобы познать свою подлинную любовь к этому пареньку, мне нужно было отправить его за тридевять земель? Почему мы вообще так сильно любим близких, когда они далеко, и бываем так далеки от них, когда они рядом с нами?..

 

Когда я останавливаюсь на этом вопросе, мои прежние мысли о мужестве и «бабскости» неожиданно находят своё развитие. Я вдруг начинаю понимать, чем вызван весь этот шум, который я поднял вокруг излишней нежности и мягкости моего сына: я просто не хочу, чтобы он испытал в жизни что-то такое, что испытал в своё время я сам. А значит, дело исключительно во мне…

 

Я вспоминаю себя лет в десять-двенадцать. Себя и своих приятелей-одногодков. Все мы были из благополучных семей, в той или иной степени маменькины и папенькины сынки: к девяти домой, далеко от дома не уходить, осторожней через дорогу, с незнакомыми не связываться. А курсировали по нашему небольшому городу и другие ребята, тоже наши ровесники, которых мы неприкрыто боялись: это были ребята из ветхих деревянных домов на отшибе города. Они могли и побить, и оставить без жвачки, без куртки, без футбольного мяча, а то и без велосипеда. Бывало, и ножичком у шеи сверкнут. Каждая наша прогулка была сопряжена с тревогой: не встретить бы этих. О том, чтобы дать им серьёзный физический отпор, не могло быть и речи. Для нас это были не люди, а демоны. Может, мы были и сильнее и здоровее их, но страх был сильнее нас. Они курили, пили, прогуливали школу, сыпали матом, были грязными, оборванными – для нас это был верх ужаса, мы трепетали, как ягнята, мы были угнетены и унижены. Куда уж там было до мужества…

 

Потом родители отдали меня в каратэ. Успехи были поразительны: уже через пару месяцев у меня была растяжка, как у Жан-Клода Ван Дама, а «вертушки» я крутил не хуже, чем Джеки Чан. И вдруг мне сообщили, что на следующей неделе соревнования, где я буду иметь возможность защищать честь нашего клуба. Что-то мучительно заворочалось у меня в животе: бить? по-настоящему бить кого-то в морду? и получать по своей? да ещё и чувствовать ответственность за честь какого-то там клуба? Нет, к этому я был не готов. Я вообще никогда не любил соревноваться, состязаться, биться за первенство. Я любил рисовать.

 

Не помогли мне мои «вертушки» с растяжками и в реальной жизни. Вышел я один на один с парнем постарше, стал перед ним выпрыгивать и вымахивать, в надежде его этим запугать и тем самым избежать реальной драки, – а он улучил удобный момент и неожиданно двинул мне в пятак, и я свалился, а потом убежал, запачканный кровью, домой, где залился слезами обиды…

 

В общем, глядя на себя в ретроспективе, могу сказать с уверенностью: паренёк я был тоже, мягко говоря, не брутальный.

 

Если честно, моё мужество и сегодня даёт промахи. Сколько раз я взирал на какого-нибудь хама в электричке и не осаждал его, потому что не хотелось выяснять с ним отношения в тамбуре (а потом, разумеется, поедал себя за это). Сколько раз, как капризная девчонка, изливал недовольство самим собой на домашних, срывая на них злобу, вместо того, чтобы терпеливо бороться с собственным несовершенством. Сколько раз (банально!) обещал себе больше не курить – и насколько ленивы, нерешительны и вялы были мои потуги в борьбе с этой гадкой привычкой. Сколько раз я бросал дело незавершённым, потому что боялся трудностей…

 

И вот, «с отвращением читая жизнь мою», как писал поэт, я впал в настоящее уныние. Я напомнил себе врача, который пытается кого-то лечить от болезни, от которой не исцелился сам.

 

Так есть ли оно во мне-то самом – это самое мужество? Хоть капля-то, а? Безусловно, есть. Совершая ошибки, терпя поражения, я приобрёл в жизни ценности, за которые, если понадобится, буду драться до последнего и, Бог даст, не побоюсь умереть. Это знание держит меня на плаву, даёт ощутить, что я мужчина, что я человек, что не совсем ещё утратил я образ Божий.

 

Но так же я знаю, что в мире много страшного. Действительно много. Сам я научился уживаться с этим страхом, отодвигать его вглубь себя, избавляться от него, полагаясь на помощь Божью, но перестать бояться за ребёнка я не могу. И вот, чтобы уже на ранних порах обеспечить себя спокойствием за его будущее, я малодушно мечтаю увидеть в нём задатки альфа-самца. Как всё было бы просто! Парню всего четыре года – а за него уже можно не волноваться: такой пробьёт себе дорогу, такой своего не упустит.

 

Но образ альфа-самца мне органически претит. Животное, чисто гендерное, ничем не одухотворённое мужество, которое сегодня многими поднято на щит, рождается из того же страха: «ЕСЛИ НЕ ТЫ, ТО ТЕБЯ…», «ЛУЧШАЯ ЗАЩИТА – ЭТО НАПАДЕНИЕ», «МИР ЖЕСТОК, И ТЫ БУДЬ ЖЕСТОКИМ»…

 

Мне ведь, если честно, очень нравится, что мой сын – нежный, живой ребёнок, что он так чувствителен, что он так привязан к дому, что он растёт добрым и в людях стремится видеть доброе. Мне нравится, что жизнь для него – поле радости и познания, а не поле битвы.

 

Но чтобы он донёс свои лучшие качества до зрелых лет, ничего не расплескав, я должен буду внутренне проживать его жизнь вместе с ним – не отмахиваясь от него, не отделываясь пустыми замечаниями, не ставя на него клеймо «хлюпика» или «девчонки». Я должен буду идти рядом с ним шаг за шагом, вновь переживая всё, что так ранило в детстве меня самого, только переживать ещё острее, потому что его жизнь дороже моей.

 

Хватило бы мне на всё это мужества.