Три рассказа о Масленице

Как объяснить, что такое блины и зачем их едят, что такое Масленица и почему ей уделяется такое внимание? В русской классической литературе чаще можно встретить сатирические рассказы об этом празднике. Тем не менее, Масленица – с плохими и хорошими своими традициями, часто с бессмысленным времяпрепровождением, с шумом, гамом и горами блинов – это в первую очередь период, когда близкие люди находят время, чтобы побыть вместе. Хотя быть вместе родители и дети должны не только в праздники…

 

«Батя» выбрал три рассказа о Масленице, чтение которых напомнит, что смысл этой недели, конечно же, не в блинах.

 

Тэффи. Блины (фрагмент)

 

Блин

Это было давно. Это было месяца четыре назад.

 

Сидели мы в душистую южную ночь на берегу Арно.

 

То есть сидели-то мы не на берегу, — где же там сидеть: сыро и грязно, да и неприлично, — а сидели мы на балконе отеля, но уж так принято говорить для поэтичности.

 

Компания была смешанная — русско-итальянская.

 

Так как между нами не было ни чересчур близких друзей, ни родственников, то говорили мы друг другу вещи исключительно приятные.

 

В особенности в смысле международных отношений.

 

Мы, русские, восторгались Италией. Итальянцы высказывали твердую, ничем несокрушимую уверенность, что Россия также прекрасна. Они кричали, что итальянцы ненавидят солнце и совсем не переносят жары, что они обожают мороз и с детства мечтают о снеге.

 

В конце концов мы так убедили друг друга в достоинствах наших родин, что уже не в состоянии были вести беседу с прежним пафосом.

 

— Да, конечно, Италия прекрасна, — задумались итальянцы.

 

— А ведь мороз, — он… того. Имеет за собой… — сказали и мы друг другу.

 

И сразу сплотились и почувствовали, что итальянцы немножко со своей Италией зазнались и пора показать им их настоящее место.

 

Они тоже стали как-то перешептываться.

 

— У вас очень много шипящих букв, — сказал вдруг один из них. — У нас язык для произношения очень легкий. А у вас все свистят да шипят.

 

— Да, — холодно отвечали мы. — Это происходит от того, что у нас очень богатый язык. В нашем языке находятся все существующие в мире звуки. Само собой разумеется, что при этом приходится иногда и присвистнуть.

 

— А разве у вас есть «ти-эч», как у англичан? — усомнился один из итальянцев. — Я не слыхал.

 

— Конечно, есть. Мало ли что вы не слыхали. Не можем же мы каждую минуту «ти-эч» произносить. У нас и без того столько звуков.

 

— У нас в азбуке шестьдесят четыре буквы, — ухнула я.

 

Итальянцы несколько минут молча смотрели на меня, а я встала и, повернувшись к ним спиной, стала разглядывать луну. Так было спокойнее. Да и к тому же каждый имеет право созидать славу своей родины, как умеет.

 

Помолчали.

 

— Вот приезжайте к нам ранней весной, — сказали итальянцы, — когда все цветет. У вас еще снег лежит в конце февраля, а у нас какая красота!

 

— Ну, в феврале у нас тоже хорошо. У нас в феврале масленица.

 

— Масленица. Блины едим.

 

— А что же это такое блины?

 

Мы переглянулись. Ну, как этим шарманщикам объяснить, что такое блин!

 

— Блин, это очень вкусно, — объяснила я. Но они не поняли.

 

— С маслом, — сказала я еще точнее.

 

— Со сметаной, — вставил русский из нашей компании.

 

Но вышло еще хуже. Они и блина себе не уяснили, да еще вдобавок и сметану не поняли.

 

— Блины, это — когда масленица! — толково сказала одна из наших дам.

 

— Блины… в них главное икра, — объяснила другая.

 

— Это рыба! — догадался, наконец, один из итальянцев.

 

— Какая же рыба, когда их пекут! — рассмеялась дама.

 

— А разве рыбу не пекут?

 

— Пекут-то пекут, да у рыбы совсем другое тело. Рыбное тело. А у блина — мучное.

 

— Со сметаной, — опять вставил русский.

 

— Блинов очень много едят, — продолжала дама. — Съедят штук двадцать. Потом хворают.

 

— Ядовитые? — спросили итальянцы и сделали круглые глаза. — Из растительного царства?

 

— Нет, из муки. Мука ведь не растет? Мука в лавке.

 

Мы замолчали и чувствовали, как между нами и милыми итальянцами, полчаса назад восторгавшимися нашей родиной, легла глубокая, темная пропасть взаимного недоверия и непонимания.

 

Они переглянулись, перешепнулись.

 

Жутко стало.

 

— Знаете, что, господа, — нехорошо у нас как-то насчет блинов выходит. Они нас за каких-то вралей считают.

 

Положение было не из приятных.

 

Но между нами был человек основательный, серьезный — учитель математики. Он посмотрел строго на нас, строго на итальянцев и сказал отчетливо и внятно:

 

— Сейчас я возьму на себя честь объяснить вам, что такое блин. Для получения этого последнего берется окружность в три вершка в диаметре. Пи-эр квадрат заполняется массой из муки с молоком и дрожжами. Затем все это сооружение подвергается медленному действию огня, отделенного от него железной средой. Чтобы сделать влияние огня на пи-эр квадрат менее интенсивным, железная среда покрывается олеиновыми и стеариновыми кислотами, т. е. так называемым маслом. Полученная путем нагревания компактная тягуче-упругая смесь вводится затем через пищевод в организм человека, что в большом количестве вредно.

 

Учитель замолчал и окинул всех торжествующим взглядом.

 

Итальянцы пошептались и спросили робко:

 

— А с какою целью вы все это делаете?

 

Учитель вскинул брови, удивляясь вопросу, и ответил строго:

 

— Чтобы весело было!

 

А. Аверченко. Блины Доди

Без сомнения, у Доди было свое настоящее имя, но оно как-то стерлось, затерялось, и хотя этому парню уже шестой год — он для всех Додя и больше ничего.

 

И будет так расти этот мужчина с загадочной кличкой «Додя», будет расти, пока не пронюхает какая-нибудь проворная гимназисточка в черном передничке, что пятнадцатилетнего Додю на самом деле зовут иначе, что неприлично ей звать того взрослого кавалера какой-то собачьей кличкой, и впервые скажет она замирающим от волнения голосом:

 

— Ах, зачем вы мне такое говорите, Дмитрий Михайлович?

 

И сладко забьется тогда сердце Доди, будто впервые шагнувшего в заманчивую остро-любопытную область жизни взрослых людей: «Дмитрий Михайлович!..» О, тогда и он докажет же ей, что он взрослый человек: он женится на ней.

 

— Дмитрий Михайлович, зачем вы целуете мою руку! Это нехорошо.

 

— О, не отталкивайте меня, Евгения (это вместо Женички-то!) Петровна.

 

Однако все это в будущем. А пока Доде — шестой год, и никто, кроме матери и отца, не знает, как его зовут на самом деле: Даниил ли, Дмитрий ли или просто Василий (бывают и такие уменьшительные у нежных родителей).

 

* * *

 

Характер Доди едва-едва начинает намечаться. Но грани этого характера выступают довольно резко: он любит все приятное и с гадливостью, омерзением относится ко всему неприятному; в восторге от всего сладкого; ненавидит горькое, любит всякий шум, чем бы и кем бы он ни был произведен; боится тишины, инстинктивно, вероятно, чувствуя в ней начало смерти… С восторгом измазывается грязью и пылью с головы до ног; с ужасом приступает к умыванию; очень возмущается, когда его наказывают, но и противоположное ощущение — ласки близких ему людей — вызывает в нем отвращение.

 

Однажды в гостях у Додиных родителей сидели двое: красивая молодая дама Нина Борисовна и молодой человек Сергей Митрофанович, не спускавший с дамы застывшего в полном восторге взора. И было так: молодой человек, установив прочно и надолго свои глаза на лице дамы, машинально взял земляничную «соломку» и стал рассеянно откусывать кусок за куском, а дама, заметив вертевшегося тут же Додю, схватила его в объятия и. тиская мальчишку, осыпала его целым градом бурных поцелуев.

 

Доля отбивался от этих ласк с энергией утопающего матроса, борющегося с волнами, извивался в нежных теплых руках, толкал даму в высокую пышную грудь и кричал с интонациями дорезываемого человека:

 

— Пусс… ти, дура! Ос… ставь, дура!

 

Ему страшно хотелось освободиться от «дуры» и направить все свое завистливое внимание на то, как рассеянный молодой человек поглощает земляничную соломку. И Доде страшно хотелось быть на месте этого молодого человека, а молодому человеку еще больше хотелось быть на месте Доди. И один, отбиваясь от нежных объятий, а другой, печально похрустывая земляничной соломкой, с бешеной завистью поглядывали друг на друга.

 

Так слепо и нелепо распределяет природа дары свои.

 

Однако справедливость требует отметить, что молодой человек в конце концов добился от Нины Борисовны таких же ласк, которые получил и Додя. Только молодой человек вел себя совершенно иначе: не отбивался, не кричал: «Оставь, дура», а тихо, безропотно, с оттенком даже одобрения покорился своей вековечной мужской участи…

 

Кроме перечисленных Додиных черт, в характере его есть еще одна черта: он — страшный приобретатель. Черта эта тайная, он не высказывает ее. Но увидев, например, какой-нибудь красивый дом, шепчет себе под нос: «Хочу, чтобы дом был мой». Лошадь ли он увидит, первый ли снежок, выпавший на дворе, или приглянувшегося ему городового, — Додя, шмыгнув носом, сейчас же прошепчет: «Хочу, чтобы лошадь была моя; чтобы снег был мой; чтобы городовой был мой».

 

Рыночная стоимость желаемого предмета не имеет значения. Однажды, когда Долина мать сказала отцу: «А, знаешь, доктор нашел у Марины Кондратьевны камни в печени», — Додя сейчас же прошептал себе под нос: «Хочу, чтобы у меня были камни в печени».

 

Славный, бескорыстный ребенок.

 

* * *

 

Когда мама, поглаживая шелковистый Долин затылок, сообщила ему:

 

— Завтра у нас будут блины… — Додя не преминул подумать: «Хочу, чтобы блины были мои», — и спросил вслух:

 

— А что такое блины?

 

— Дурачок! Разве ты не помнишь, как у нас были блины в прошлом году?

 

Глупая мать не могла понять, что для пятилетнего ребенка протекший год — это что-то такое громадное, монументальное, что как Монблан заслоняет от его глаз предыдущие четыре года. И с годами эти монбланы все уменьшаются и уменьшаются в росте, делаются пригорками, которые не могут заслонить от зорких глаз зрелого человека его богатого прошлого, ниже, ниже делаются пригорки, пока не останется один только пригорок, увенчанный каменной плитой да покосившимся крестом.

 

Год жизни наглухо заслонил от Доди прошлогодние блины. Что такое блины? Едят их? Можно ли на них кататься? Может, это народ такой — блины? Ничего в конце концов неизвестно.

 

Когда кухарка Марья ставила с вечера опару, Додя смотрел на нее с почтительным удивлением и даже, боясь втайне, чтобы всемогущая кухарка не раздумала почему-нибудь делать блины, — искательно почистил ручонкой край ее черной кофты, вымазанной мукой.

 

Этого показалось ему мало:

 

— Я люблю тебя, Марья, — признался он дрожащим голосом.

 

— Ну, ну. Ишь какой ладный мальчушечка.

 

— Очень люблю. Хочешь, я для тебя у папы папиросок украду?

 

Марья дипломатично промолчала, чтобы не быть замешанной в назревающей уголовщине, а Додя вихрем помчался в кабинет и сейчас же принес пять папиросок. Положил на край плиты.

 

И снова дипломатичная Марья сделала вид, что не заметила награбленного добра. Только сказала ласково:

 

— А теперь иди, Додик, в детскую. Жарко тут, братик.

 

— А блины-то… будут?

 

— А для чего же опару ставлю!

 

— Ну, то-то.

 

Уходя, подкрепил на всякий случай:

 

— Ты красивая, Марья.

 

* * *

 

Положив подбородок на край стола, Додя надолго застыл в немом восхищении…

 

Какие красивые тарелки! Какая чудесная черная икра… Что за поражающая селедка, убранная зеленым луком, свеклой, маслинами. Какая красота — эти плотные, слежавшиеся сардинки. А в развалившуюся на большой тарелке неизвестную нежно-розовую рыбу Додя даже ткнул пальцем, спрятав моментально этот палец в рот с деланно-рассеянным видом. («Гм!.. Соленое».)

 

А впереди еще блины — это таинственное, странное блюдо, ради которого собираются гости, делается столько приготовлений, вызывается столько хлопот.

 

«Посмотрим, посмотрим, — думает Додя, бродя вокруг стола. — Что это там у них за блины такие…»

 

Собираются гости…

 

Сегодня Додя первый раз посажен за стол вместе с большими, и поэтому у него широкое поле для наблюдений.

 

Сбивает его с толку поведение гостей.

 

— Анна Петровна — семги! — настойчиво говорит мама.

 

— Ах, что вы, душечка, — ахает Анна Петровна. — Это много! Половину этого куска. Ах, нет, я не съем!

 

«Дура», — решает Додя.

 

— Спиридон Иваныч! Рюмочку наливки. Сладенькой, а?

 

— Нет, уж я лучше горькой рюмочку выпью.

 

«Дурак!» — удивляется про себя Додя.

 

— Семен Афанасьич! Вы, право, ничего не кушаете!..

 

«Врешь, — усмехнулся Додя. — Он ел больше всех. Я видел».

 

— Сардинки? Спасибо, Спиридон Иваныч. Я их не ем.

 

«Сумасшедшая какая-то, — вздыхает Додя. — Хочу, чтоб сардинки были мои…»

 

Марина Кондратьевна, та самая, у которой камни в печени, берет на кончик ножа микроскопический кусочек икры.

 

«Ишь ты, — думает Додя. — Наверное, боится побольше-то взять: мама так по рукам и хлопнет за это. Или просто задается, что камни в печени. Рохля».

 

Подают знаменитые долгожданные блины.

 

Все со зверским выражением лица набрасываются на них. Набрасывается и Додя. Но тотчас же опускает голову в тарелку и, купая локон темных волос в жидком масле, горько плачет.

 

— Додик, милый, что ты? Кто тебя обидел?..

 

— Бли… ны…

 

— Ну? Что блины? Чем они тебе не нравятся?

 

— Такие… круглые…

 

— Господи… Так что же из этого? Обрежу тебе их по краям, — будут четырехугольные…

 

— И со сметаной…

 

— Так можно без сметаны, чудачина ты!

 

— Так они тестяные!

 

— А ты какие бы хотел? Бумажные, что ли?

 

— И… не сладкие.

 

— Хочешь, я тебе сахаром посыплю?

 

Тихий плач переходит в рыдание. Как они не хотят понять, эти тупоголовые дураки, что Доде блины просто не нравятся, что Додя разочаровался в блинах, как разочаровывается взрослый человек в жизни! И никаким сахаром его не успокоить.

 

Плачет Додя.

 

Боже! Как это все красиво, чудесно началось, — все, начиная от опары и вкусного блинного чада — и как все это пошло, обыденно кончилось: Долю выслали из-за стола.

 

* * *

 

Гости разошлись.

 

Измученный слезами, Додя прикорнул на маленьком диванчике. Отыскав его, мать берет на руки отяжелевшее от дремоты тельце и ласково шепчет:

 

— Ну ты… блиноед африканский… Наплакался?

 

И тут же, обращаясь к отцу, перебрасывает свои мысли в другую плоскость:

 

— А знаешь, говорят, Антоновский получил от Мразича оскорбление действием.

 

И, подымая отяжелевшие веки, с усилием шепчет обуреваемый приобретательским инстинктом Додя:

 

— Хочу, чтобы мне было оскорбление действием.

 

Тихо мерцает в детской красная лампадка. И еще слегка пахнет всепроникающим блинным чадом…

 

Иван Бунин. Подснежник

Была когда-то Россия, был снежный уездный городишко, была масленица — и был гимназистик Саша, которого милая, чувствительная тетя Варя, заменившая ему родную мать, называла подснежником.

 

Была оттепель, стояли теплые и сырые дни, русские, уездные, каких было уже много, много в этом старом степном городишке, и приехал к Саше отец из деревни.

 

Отец приехал из глухой, внесенной сугробами усадьбы и, как всегда, остановился на Елецком подворье, в грязных и угарных номерах. Отец человек большой и краснолицый, курчавый и седеющий, сильный и моложавый. Он ходит в длинных сапогах и в романовском полушубке, очень теплом и очень вонючем, густо пахнущем овчиной и мятой. Он все время возбужден городом и праздником, всегда с блестящими от хмеля глазами.

 

А Саше всего десять лет, и поистине подобен он подснежнику не только в этих мерзких номерах Елецкого подворья, но и во всем уездном мире. Он такой необыкновенный, особенный? Нет, ничуть не особенный: разве не каждому дает бог то дивное, райское, что есть младенчество, детство, отрочество?

 

На нем новая длинная шинель, светло-серая, с белыми серебряными пуговицами, новый синий картуз с серебряными пальмовыми веточками над козырьком: он еще во всем, во всем новичок! И до чего эта шинель, этот картуз, эти веточки идут к нему, — к его небесно-голубым, ясным глазкам, к его чистому, нежному личику, к новизне и свежести всего его существа, его младенчески-простодушного дыхания, его доверчивого, внимательного взгляда, еще так недавно раскрывшегося на мир божий, и непорочного звука голоса, почти всегда вопросительного!

 

Живет Саша «на хлебах», в мещанском домишке. Грусть, одиночество, скучные, одинаковые дни в чужой семье. Какое же счастье, какой праздник, когда вдруг у ворот этого домишки останавливаются деревенские, набитые соломой сани, пара запряженных впротяжку лохматых деревенских лошадей! С этого дня Саша переселяется на Елецкое подворье.

 

Отец просыпается рано, наполняет весь номер, и без того душный, едким табачным дымом, затем кричит в коридор, требуя самовар, пьет чай и опять курит, а Саша все спит и спит на диване, чувствуя, что можно спать сколько угодно, что в гимназию идти не надо. Наконец, отец ласково будит его, шутя стаскивает с него одеяло. Саша молит дать поспать ему хоть одну минуточку, а потом сразу приходит в себя, садится на диване и, радостно оглядываясь, рассказывает, что снилось ему, будто у него передержка по латыни, но только не в гимназии, а где-то на голубятне.

 

Умывшись, он становится во фронт и учтиво, но рассеянно крестится и кланяется в угол, потом шаркает отцу ножкой и целует его большую руку. Он счастлив, он свеж и чист, как ангел. Он кладет в стакан целых пять кусочков сахару, съедет целый калач и опять шаркает ножкой:

 

— Мерси, папочка!

 

Он совершенно сыт, но отец уже надевает полушубок: пора идти на базар, в трактир, — завтракать. И, одевшись, они выходят, бросив теплый, полный дыму номер раскрытым настежь. Ах, как хорош после комнаты зимний сырой воздух, пахнущий праздничным чадом из труб! И какой долгий прекрасный день впереди!

 

В трактире «чистая» половина во втором этаже. И уже на лестнице, необыкновенно крутой и донельзя затоптанной, слышно, как много в ней народу, как буйно носятся половые и какой густой, горячий угар стоит повсюду. И вот отец садится, сняв шапку, распахнув полушубок, и сразу заказывает несколько порций, — селянку на сковородке, леща в сметане, жареной наваги, — требует графин водки, полдюжины пива и приглашает за стол к себе знакомых: каких-то рыжих мужиков в тулупах, каких-то чернявых мещан в чуйках…

 

Казалось бы, какое мучение сидеть в этом чаду, в этой тесноте, среди бесконечных и непонятных разговоров и споров без всякой меры пьющих, закусывающих и пьянеющих людей! Сколько их кругом, этих мужиков, извозчиков, толстых купцов, худых барышников! Сколько красных, распаренных едой, водкой и духотой лиц, потных лбов, лохматых голов, густых бород, чуек, армяков, полушубков, тулупов, громадных сапог и тающих валенок, разводящих под табуретами целые лужи! Как везде натоптано, наплевано, как дико и нелепо орут за некоторыми столиками и как ошалели половые в белых штанах и рубахах, носясь туда и сюда со сковородками и блюдами в руках, с задранными головами, меж тем как спокоен только один высокий и худой старик, строгим и зорким командиром стоящий за стойкой! И, однако, как незаметно летит этот счастливый день, как блаженно и широко раскрыты лазурные детские глаза!

 

А в понедельник все это сразу кончается. Город принимает смиренный и будничный вид, пустеет даже базарная площадь — и великое горе надвигается на Сашу: отец уезжает.

 

Да, даже проснулся отец нынче уже совсем не таким, как просыпался все эти масленичные дни. Он прост, тих, чем-то озабочен. Он собирается, расплачивается. А там, во дворе, уже запрягают лошадей. Последний, самый горький час! Вот сию минуту вдруг войдет коридорный:

 

— Подано, Николай Николаич!

 

И отец, огромный, толстый от медвежьей шубы, надетой поверх полушубка, в черных, выше колен, валенках и в большой боярской шапке, сядет на диван и скажет:

 

— Ну, присядем, Сашенька, и Христос с тобой.

 

И тотчас же опять встанет и начнет торопливо крестить, целовать его, совать руку к его губам…

 

А лошади уже стоят у крыльца. Они косматы, ресницы у них большие, на усах засохшее тесто — боже, какой родной, не городской, а деревенский, зимний, бесконечно милый вид у них! Милые, деревенские и эти сани, набитые соломой! И работник уже стоит в их козлах, в буром и грубом армяке, надетом на полушубок, с вожжами и длинным кнутом в руках… Еще минута — и побегут, побегут эти лошади, эти сани по Успенской улице вон из города, в серые снежные поля — и прости, прощай, счастливейшая в жизни неделя!

 

— До свиданья, Сашенька, Христос с тобой.

 

Читайте также: А. П. Чехов. «Накануне поста»