Трудно быть отцом

Материал журнала «Семья и школа», № 8, август, 1981.

 

Наконец я — отец. Чрезвычайно доволен и горд. Сын — моя мечта!

 

Но вот разглядываю его и слегка озадачен. Все говорят: вылитый папа! А я не нахожу ничего схожего. Это вносит в мою радость оттенок грусти. Может, в чем-то и похож на меня, но больше — на жену. И одновременно — что-то другое, свое.

 

Правда, пока не знаю, как проявить себя в новом качестве. Воспитывать его? Но как? Он ведь даже не узнает меня! И уж никак не реагирует на мои самые умные слова. «Подождем, потерпим,— утешаю себя,— пусть сын малость подрастет, поумнеет». А пока снисходительно наблюдаю, как домашние возятся с сыном. Иногда, когда свободен, гуляю с ним.

 

Незаметно привыкаем друг к другу. Меня увидит, улыбается, что-то лопочет. Однако ревниво замечаю: ребенок тянется больше к матери и бабушке. Иногда я обижаюсь, а потом думаю, что все это ведь правильно: они его кормят, пеленают, моют, кладут спать. А я просто разговариваю с ним, иногда пою, а он слушает, лопочет…

 

Разумеется, я немного читал и слышал, что начинать воспитывать ребенка нужно со дня рождения. Но легко об этом писать и говорить! А как его воспитывать, если я ему пою, а он — ни звука? Напротив, засыпает! Теща радуется: хорошо, уснул. А у меня в душе легкое разочарование: я так старательно пел…

 

Позже кое-что замечаю, и у меня возникают новые разочарования: не всегда ребенок слушается меня. Начинает сопротивляться, проявлять свой характер. Настаивает на своем плачем, капризами. Выходит, авторитет мой не всегда признается, слова мои не всегда священны…

 

 

Сын уже ходит в детский сад. У него свой мир, свои интересы.


 

В первые дни он просил пораньше за ним прийти, прилипал к окну, долго-долго глядел мне вслед. А я? Я иногда за ним опаздывал, и сын скучал одиноко, ожидая меня. У меня сжималось сердце, но я оставался твердым: ничего не поделаешь, работа… Может быть, он уже давно выплакал свои слезы, стал привыкать к разлуке со мной, забывать меня? Во всяком случае, он иногда больше радуется принесенным фруктам, чем моему появлению. И говорит, говорит, делится всем, что произошло в саду, пока мы с ним не виделись…

 

Мимо нас на шатких ногах проходит молодой мужчина. На нем неглаженые брюки, помятая рубашка… За ним бежит девочка лет шести. «Это — Машин папа»,— поясняет сын. «Наверное, больной», —замечаю я. «Нет, он пьяный», — говорит сын и сжимает мою руку. Перевожу это так: ты — не такой. По правде, я озадачен: такого судью встретить в нем не предполагал! Значит, выпьешь при нем, а он уже знает, что это такое. Парень растет, начинает соображать, делать свои выводы.

 

…Сын пошел в школу. В первый же день, когда я спросил, нравится ли ему учиться, он заявил: «Надоело!» — «Почему?» — «В саду интереснее». Конечно, «интереснее», там с него меньше спрашивали, а тут — уроки, дисциплина, терпение.

 

Не успел проучиться трех месяцев, учительница жалуется: «Ваш сын странно ведет себя на уроках. Неспокоен, разговаривает, много кривляется. Всех смешит, мешает работать… Может быть, его обследовать надо? Психиатру показать?..»

 

Естественно, я встревожен. Как это — сразу к психиатру? Стараюсь понять, почему ребенок плохо ведет себя на уроках, кривляется. Может, мы, родители, допустили какую промашку? Но не нахожу ничего, что может объяснить поведение сына. И вдруг… Ребенок любит цирк — уже несколько раз бывали там с ним. Он любит Олега Попова, Никулина, Карандаша. Несколько раз говорил, что станет клоуном. Кривлялся перед нами, а мы его за гримасничание, ужимки не только не ругали, а, напротив, умилялись, смеялись, как это ловко все у него получается. Вот и долюбовались!

 

Веду с сыном серьезный разговор: «В школе ты обезьянничаешь, надо прекратить это, ты не в цирке. Ты здоровый мальчик, значит, и вести себя надо так, чтобы не подумали, будто ты больной». Жена внушает ему то же. Глядим, парень задумался. Через некоторое время беседую с учительницей: сын стал вести себя сдержаннее. Хвалю, что проявил твердость, прошу совсем покончить с дурной привычкой. Сын обещает. Через несколько дней снова проверяю: сын выполняет обещание. Хожу гордый, чувствую себя человеком, сделавшим открытие. Так и знал: у меня — нормальный, здоровый ребенок! И я верно подошел к нему.

 

…Раз приносит . «Откуда?» — «Нашел». — «Где?» — «В песочнице…» Говорит, а сам мнется. Оставляю его на некоторое время в покое. Пусть деньги полежат, а он подумает о случившемся. Объясняю: даже найденное остается чужим. Кто-то потерял, значит, ему плохо. Разве можно радоваться такой находке?

 

Позже узнаю, что все гораздо хуже: сын обманом присвоил деньги одного мальчика. Тревожен и сам факт, и то, что ребенок сказал мне неправду. Понимает, что поступил дурно, но, может, не сказал правду потому, что в прошлый раз он честно признался, а его все равно наказали?

 

Сын обманул мальчика, своего же дружка, обменяв какую-то безделицу на некоторую сумму. Жаден к деньгам? Но откуда эта жадность взялась? Мы ведь этому не учим! Никому не завидуем, но… у сына копилка. Вот уже больше года он опускает туда монеты. Вначале самые мелкие, а затем и крупные. Просит иногда мелочь у меня, у матери, у бабушки. Мы его действия не пресекали. Собирает? Ну и пускай. Считает? Ну и пусть, полезно: в математике лучше станет разбираться. И вот к чему все это привело…

 

Естественно, деньги владельцу возвращены. Я ругаю сына: позор! Его ругаю, но не забываю: у нас самих с этой копилкой произошла промашка. На «семейном совете» единогласно решаем: копилку отобрать, деньги — обобществить. Потом сын напоминал, что отобрали «его» деньги, с укором в голосе…

 

Еще новость: сын подрался. Ругать его? Хвалить? Жалеть? Выясняю все подробности. Вроде он прав, а там — кто его знает… Снова объясняю: себя в обиду не давай, но не обязательно драться. Спрашиваю в классе, кого он обижает. Нашлось несколько человек. Я встревожился — не сам ли виноват? Все разъяснял ему правильно, но, видимо, не учел характер сына. Возможно, когда он рассказывал о своей первой стычке, я поощрительно улыбался, и он это понял как одобрение. Дети точно чувствуют истинное отношение взрослого…

 

Опять разговариваю с сыном. Он соглашается, что драться нехорошо, бить слабых — совсем плохо. Рассказывает какие-то истории: вот так некрасиво? А этак? Мне интересно: пусть рассуждает, сам оценку дает своим поступкам. Пусть учится думать.

 

Новая незадача: посидит на продленке за уроками полчаса и пошел заниматься чем угодно. И снова мы с женой встревожены. Не могу смириться с его тройками, тем более двойками. С его кляксами. С успокаивающими заявлениями: сегодня меня спрашивали, завтра — не вызовут. Понимаю, ему хочется поиграть, побегать, идти на улицу. Но я непреклонен: раз не все сделал — садись за стол! Пусть твердо усваивает: сначала — дело, потом — гуляние. Правда, грызет меня мысль: заставить — проще простого. Но что это даст? Не будешь же вечно стоять над душой. Нет, надо убедить, чтобы сам понял и усвоил, почему каждый человек должен трудиться. На этом стоит вся наша жизнь. Кто плохо работает — последний человек…


 

Постепенно сын втягивается в работу. Поощряем это, но сдержанны в похвалах. Принес пятерку, говорю: «Сегодня ты — молодец, обрадовал, сынок». И никаких других наград…

 

Как и любой отец, мечтаю, чтобы сын вырос сильным, умным, добрым, честным. Сначала мне казалось, что достаточно этого моего желания и моих внушений. Нет, нужен пример старшего, точнее, все наше родительское поведение должно быть примером. У ребенка непрерывно работает мысль, он постоянно как бы «прощупывает» нас, многое перенимает, пусть даже специально мы чему-то и не учим. А фактически учим, даже когда об этом и не думаем. В то же время он чувствует, что постоянно находится в центре родительского внимания. «Я У вас один-единственный, правда?» — «Правда,— отвечаю,— поэтому с тебя и особый спрос». Молчит, может, переваривает: хорошо или плохо, что он у нас один?

 

«Папа, сколько тебе лет?» — вдруг спрашивает сын. Жена позже поясняет: «Он хочет вычислить, мог ли ты быть на войне». Ах, вот в чем дело! Через некоторое время он напрямик спрашивает: «Ты воевал?» И глядит этак выжидательно: дескать, не струсил ли в свое время? Стоит передо мной вытянувшийся, худой, бледноватый, черноволосый… Если кто нас видит вместе, сразу говорят: сын — вылитый папа! И теперь это сущая правда. «Нет, не воевал»,— отвечаю. «А почему?»—«Не успел. Зато дедушка твой, мой отец, воевал».— «Где?» — «Под Москвой». — «Самолеты подбивал?» —«Нет».— «Танки сжигал гранатой?» — «Возможно».— «Фашистов стрелял?» — «Да. Он тогда погиб в бою…» — «А почему погиб он?» — «Фашисты окружили…» — «А он не сдался?» — «Нет…» — «Он не победил?» — «Нет, победил!» — «Но его убили…» — «Когда человек не сдается, он остается непобедимым…» — «Даже если погибнет?» — «Даже если погибнет». — «А если будет война, ты тоже пойдешь?» — «Да, пойду…» — «И тоже погибнешь?» — «Не исключено». — «Тогда останусь, я?» — «Да, тогда останешься ты». — «Как ты после моего дедушки остался?» — «Да, как я». — «Тогда я тоже пойду на войну. Ведь всех убить нельзя?» — «Да, нельзя. А наше дело — правое… Мы ни на кого не нападаем…»

 

Сын мой ловит каждое слово, он — весь внимание и о чем-то думает своем. А я ему так благодарен! И рассказываю, как погиб в сорок первом году прадед моего сына. Пусть он погиб, но род его продолжается!

 

Не знаю, кем станет мой сын. Для нас не так важно, какую профессию он себе изберет. Главное, чтобы он вырос честным, добрым, здоровым, трудолюбивым. Я обязан воспитать его таким!