Михаил Кукин: «В семейной жизни стихи не должны быть отмазкой»

Когда поэт передаёт не только свои внутренние ощущения, но и звуки, запахи, вкусы, цвета мира, в котором он живёт, читателю начинает казаться, что этот мир ему знаком. Это как приехать в другой город не впервые и чувствовать какое-то особенное тепло от знания местной географии и топонимики. Михаил Кукин знакомит читателя со своим миром, со своими близкими людьми, умудряясь быть одновременно и откровенным, и деликатным. «Умудряясь» — в данном случае очень точное слово, ведь для того, чтобы сохранять этот хрупкий баланс, нужна мудрость. Игорь Лунев поговорил с Михаилом о месте его поэзии в жизни его семьи, и этот разговор оказывается невозможным без разговора о поэзии как таковой.

Михаил Кукин. Фото: Илья Чернобровкин

МИХАИЛ КУКИН – московский поэт, участник поэтической группы «КуФёГа» (другое название – «Коньковская школа»). Родился в 1962 году, стихи начал писать с 13 лет. Окончил филологический факультет МГПИ им. Ленина, защитил диссертацию в Институте мировой литературы РАН по специальности «Теория литературы». Преподавал в вузах и школах Москвы литературу, русский язык, теорию литературы, историю мировой художественной культуры, историю эстетики, читал различные спецкурсы. Стихи Михаила публиковались в журналах «Частная мифология», «Urbi», «Знамя», «Новый мир», «Дружба народов», «Арион». В 2005 году в Москве в «Издательстве Николая Филимонова» вышла книга стихов «Коньковская школа». В 2015 в том же издательстве вышла книга стихов «Состав земли». Женат, имеет дочь.

— У меня мало стихов, в которых возникают мои близкие люди — родственники, друзья. Для меня эта тема в целом — не центральная, я не могу взять и начать запросто писать стихи о жене, о дочери, об отце, о матери. Эта тема — приблизительно такая же сложная, как евангельская. К ней так просто не подойдёшь. Так что это для меня очень особенная, трудная и важная тема.

— Вообще нужна в творчестве центральная тема?

— Конечно же, нет. Но «центральные темы» — это своего рода клише. Не всегда человек сознательно решает вопрос, надо или не надо уделять им внимание, оно само так получается. Для кого-то поэзия — род культурной деятельности. Тогда человек старается писать по-разному и о разном. Потому что в его поэзии должно проявляться разнообразие его интересов. Для кого-то поэзия — это игра на каком-то одном глубинном нерве, что-то очень личное. Он не культурой занимается, ему нужно с болью сказать какие-то слова, которые он не может носить в себе.

— А для вас это как?

— Я, конечно, под настоящей поэзией подразумеваю второе. Я пишу стихи уже довольно давно, и у меня были разные периоды. Одно время хотелось открывать какие-то новые «острова», касаться того, чего ещё никто не касался. Но всё-таки для меня важнее предельно личная, исповедальная поэзия. И когда пишу, то не думаю о темах, о том, что у меня уже есть, например, пятнадцать стихотворений о погоде и два о семье, и вот напишу-ка я для равновесия ещё одно о семье.

— Вы можете прочитать своим родным любое ваше стихотворение?

— Жене и дочери (она у меня уже взрослая) — да. Что касается отца, то, пожалуй, нет — просто потому, что он человек нелитературный, и я знаю, что ему будет не очень понятны, не очень интересны какие-то культурные аллюзии, цитаты. Есть какие-то старинные мои стихи, в которых есть что-то, что может смутить — их я не стал бы читать своей семье, но я и сам их не очень помню. Но в том, что я пишу в последние лет 20, не вижу таких текстов, с которыми не мог бы познакомить домашних. И я читаю стихи своей семье — не всё подряд и не так порывисто, как в юности, когда можно было жену ночью разбудить и сказать: «Послушай, я новое стихотворение написал». Кстати, она к этому относилось терпеливо, с пониманием. Но у меня самого уже миновала эта пора наивности и горячности, в первую очередь горячности по отношению к собственной персоне. Я стал сдержаннее в этом смысле и, надеюсь, самоироничнее. И мне сейчас не придёт в голову будить по таким поводам жену или звонить в три часа ночи другу. Жене и дочери я показываю стихи не сразу, не по одному тексту, а какими-то подборками, циклами. В последние годы это часто стало происходить при помощи «Фэйсбука». А дочь и жена там их и читают. Уже редко бывает, когда садишься с человеком на кухне и читаешь с листа.

Михаил Кукин. Фото: karevskiy.ru

— А как семья воспринимает ваше творчество? С терпением, с пониманием, с интересом?

— В разном настроении по-разному. В целом, конечно, с пониманием и, надеюсь, с некоторым уважением. Бывают минуты, когда это вызывает у ближних раздражение.

Но я стараюсь не вести себя таким образом, чтобы, например, заявлять: «Я сейчас не могу идти в магазин, мне некогда участвовать в домашней уборке или куда-то с вами ехать потому, что я сейчас стихи пишу!» Подобное мне кажется чем-то стыдным. Стихи не должны мешать никому из окружающих, в семейной жизни они не должны быть отмазкой, которая придаёт человеку какой-то особый статус.

Но в каком-то смысле это всё равно получается некая особенная жизнь, не вполне задачливая что ли, если смотреть на неё со стороны. Ты далёк от построения карьеры, от бизнеса. Стихи как бы не дают тебе этим заниматься – не потому, что они времени много отъедают, а потому, что не позволяют тебе делать какие-то внутренние шаги, например, слишком много думать о деньгах. Потому, что слишком много думая о заработках, начинаешь чувствовать пустоту внутри, вспоминаешь, что живёшь-то не для этого. То есть, если человек серьёзно относится к стихам, то они делают его не очень устойчивым в бытовом отношении, в каком-то смысле шалопаем. И тут уже речь идёт о поиске баланса, который не травмировал бы ближних. А жене этот баланс может видеться немножко иначе, так что какие-то конфликты неизбежны. Но у нас есть некий «пакт о ненападении», взаимное терпение.

Михаил и Маргарита Кукины

— В детстве вашей дочери присутствовали ваши стихи? Вы читали ей что-то? Как-то, может быть, вовлекали в творчество?

— Скорее, я ей рассказывал о каких-то сюжетах, связанных не столько с моей, сколько вообще с мировой поэзией. Начиная с античной мифологии и поэм Гомера и дальше. Мне всегда нравилось, когда она читала. Она училась в хорошей школе, где была очень сильная литература. И я не пытался дочь как-то по-своему доучить. Она всегда хорошо слышала слово, чутко на него реагировала – это врождённый талант. Сейчас она, кстати, работает редактором – то есть её словесное чутьё со временем конвертировалось в профессию.

Была ли она моим читателем на протяжении многих лет? В истории наших отношений были периоды, когда я ей показывал всё, что пишу, а были периоды, когда я ничего не писал, и показывать было нечего, а бывало, что я писал, но не был в этом уверен и не спешил показать. Но когда я составлял свою последнюю книгу «Состав земли» (она вышла в прошлом году, а готовилась, соответственно, в позапрошлом), то всю её моя дочь прочитала внимательнейше – и как читатель, и как критик, и как редактор, и как корректор, и как человек, давший дельные советы по дизайну, по расположению той или ной строки на странице. С её стороны это была огромная, неоценимая помощь. По поводу некоторых стихотворений я с ней советовался – стоит ли их вообще включать в книгу. Так что моя дочь оказалась не просто моим читателем, а серьёзным профессиональным помощником.

— А в детстве как она определяла ваш род деятельности? Как она отвечала на вопрос, кто её папа? «Мой папа – поэт»?

— Папа моей дочери всегда был либо преподавателем в каком-то учебном заведении, либо редактором в каком-то СМИ. А то, что папа пишет стихи – это его глубоко внутреннее личное дело. Я никогда не был поэтом, который ничем больше не занимается, кроме поэзии. Каким-то чудом я в молодости защитил кандидатскую диссертацию. И надо сказать, что позже это мне очень помогло потому, что когда я после долгой редакторской работы в газете вернулся к преподаванию, то мне было проще устроиться на работу.

— Влияет ли на ваше творчество кто-то из близких вам людей?

— Кроме моих ближайших читателей — жены и дочери, у меня есть ещё близкие и давние друзья, два прекрасных московских поэта — Константин Гадаев и Игорь Фёдоров. Конечно, мы — внимательные читатели друг друга на протяжении уже многих лет. И вот, пожалуй, это первые люди, которым я обычно показываю новые вещи. У нас происходят полезные обсуждения. Бывает сложно посмотреть на свой новый текст со стороны, и здесь взгляд друга, который давно знает тебя, твою поэтику, очень важен. В нашем кругу мы решили говорить только правду — не льстить друг другу, не опускать глаза, не произносить уклончивых фраз типа «ну, интересно», «забавно», не бросаться словом «гениально» там, где это не нужно… Мы вообще не бросаемся этим словом, потому что оно нигде не нужно. Мы высказываем друг другу критические соображения.

Бывает, чего-то требует рифма или ритм, ты пишешь какую-то строку, но вымучиваешь её — дескать, читатель этого не заметит, ведь ты же владеешь мастерством высказывания. Но читаешь стихотворение другу, и он тебе указывает именно на эту строку или даже на одно слово, на место, где ты занимался вот этой ювелирной работой — что-то залатывал, посыпал алмазной крошкой, чтобы было незаметно место склейки. А друг говорит: «Вот здесь что-то не то». Иногда даже точно говорит, что именно не то. И ты понимаешь, что друг тебе помог, дал тебе возможность по-новому подойти к этому тексту — или переделать его, или вообще отказаться от него. Так что мы стараемся слушать друг друга.

Константин Гадаев, Игорь Федоров, Михаил Кукин. Фото: Альберто Санчес

— Как ваша семья воспринимает ваших друзей?

— Мои друзья – это наши общие друзья с юности. Дружеский круг в моей жизни занимает важное место. С Игорем Фёдоровым мы подружились, когда вместе служили в армии – мне чрезвычайно понравился этот весёлый, добрый парень, как и я, москвич, и мы сразу как-то сошлись, стали дружить. И потом наша дружба перешла на «гражданку». А с вторым моим ближайшим другом Костей Гадаевым мы вместе учились в институте. И с ним мы подружились в первую очередь на почве интереса к поэзии: выяснилось, что и он что-то пишет, и я что-то пишу. А Фёдоров тоже писал стихи – разные шуточные, смешные, порой очень смешные. В какой-то момент я познакомил Костю и Игоря между собой.

Однажды мы с Костей пришли к Игорю на день рождения, и Игорь на лестничной площадке стал нам читать свои новые стихи, а мы чуть ли не падали на пол от смеха. Было это во второй половине 90-х годов. С тех пор мы время от времени вместе выступаем с чтениями стихов – наш коллектив называется «КуФёГа» — «Кукин, Фёдоров, Гадаев». Это не то чтобы литературный кружок с одним эстетическим манифестом, скорее, это содружество поэтов, каждый из которых идёт своей дорогой, пишет непохожие на других стихи, но в личной и творческой жизни друг друга нас многое интересует. Когда моя дочь была маленькой, мы собирались у нас дома, около станции метро «Коньково». И моя первая книжка называлась «Коньковская школа». После того, как моя семья переехала в другое место, мы стали собираться в мастерской отца Кости – скульптора Лазаря Гадаева.

КуФёГа. Фото: Егор Бабий

Что касается отношения моей семьи к нашему дружескому кругу, то мне повезло – моя жена Рита с самого начала была участницей этого мира, она слушала все стихи, которые мы друг другу читали, смешные истории, которые мы друг другу рассказывали, у нас были затеи вроде стихотворных поздравлений друг друга с днями рождений, которые иногда превращались в целые поэмы. И она во всём этом принимала участие. Рита – творческий яркий человек, филолог, она любит слово, слышит его. Она, конечно, просто «наш человек». Так что мои друзья – это наши с ней общие друзья.

Наша дочь Аня с детства с огромной симпатией относилась к нашим друзьям, всех их знала хорошо, они все её привечали, любили. Квартира у нас была маленькая, и дочь слышала наши разговоры, песни… Думаю, что это стало частью её жизни. Уже когда Аня выросла, она мне однажды подробно рассказала о своих детских впечатлениях, и это был драгоценный для меня рассказ. Я неожиданно для себя услышал много чрезвычайно тёплых, восхищённых слов о нашей молодости, о нашей поэтической компании, о наших собраниях. Дочь чувствовала себя в центре некой вселенной, в которой происходит весёлая и хорошая жизнь, к которой она тоже относится – ведь здесь её папа и мама. Для неё это было важно, она с благодарностью вспоминает то время.

Наверно, мы могли меньше времени уделять друзьям, болтовне, а больше времени уделять занятиям с дочерью, водить её в разные кружки, секции и в итоге привить ей гораздо больше разных навыков. Но зато в сложившейся ситуации у неё есть чувство счастья, которое вырастает из детства, воспоминание о детских годах, как о чём-то интересном. Может быть, это важнее, чем та информация, которой можно было дополнительно накачать ребёнка – например, заставить её в совершенстве выучить два иностранных языка или стать мастером спорта… Мы этого не сделали. Впрочем, это было бы и не так просто сделать потому, что она довольно бойко сопротивлялась всякому такому давлению. Но невольно у нас получилось создать у Ани радостное представление о собственном детстве, о том мире, в котором оно проходило. И это во многом было сделано благодаря нашим друзьям, конечно. Аня всех моих друзей, и тех, кого я сегодня назвал, и тех, кого не назвал, любит и общается с ними до сих пор.

— Судя по некоторым вашим интервью, Вы – человек, погружённый в литературу. При этом внешне вы не выглядите таким вот «человеком искусства» и в стихах высказываетесь ярко и просто. Это сознательная позиция?

— То, о чём мечтается, то к чему хотелось бы идти и чего хотелось бы достигать – это как раз простота. Правда, думаю, это чрезвычайно сложное понятие. Когда человек произносит слово «простота», то до конца понять, что он имеет в виду, очень непросто. Есть простота мысли, есть простота формы – иногда это не одно и то же. Если по моим интервью складывается впечатление, что я – человек, глубоко погружённый в литературу, то это, наверно, всё-таки аберрация восприятия. Мне самому не кажется, что я глубоко погружён в литературу, в культуру, в решение каких-то эстетических вопросов. Скорее, это было интересно тем, кто у меня брал интервью. Они меня об этом спрашивали, соответственно, я об этом и рассуждал.

Конечно, о человеке пишущем лучше судить не по интервью, а по его текстам – там он выказывается более полноценно. Мне ещё в юности показалось, что у меня в стихах возникает излишний крен в сторону некоего интеллектуализма, и я воспринял это, как негативную тенденцию, как сигнал тревоги. Потому что интеллектуализм, эстетический снобизм — это то, что мне не нравилось в других авторах, и я не хотел в эту сторону следовать. И был такой период в жизни, когда я вполне сознательно следил за собой, запрещая себе без особой нужды, например, употреблять имена античных литературных героев, термины, географические названия или приводить какие-то малоуловимые для широкого круга читателей цитаты, то есть всё, что как раз создаёт поверхностное представление об интеллектуальной и эстетической изощрённости автора. Мне кажется, что глубокая мысль не теряет глубины, если она выражена просто. Стих должны воздействовать на разных людей. Идея писать для немногих избранных мне совсем не близка. В общем, я с этим сознательно в себе боролся и, надо сказать, что отчасти, наверно, поборол (усмехается). То есть во всём должна быть мера.

Михаил Кукин на заседании интеллектуального клуба «Культурное дело»

С другой стороны, всегда ссылаться на чувство меры скучно, иногда надо меру как-то превосходить и создавать нечто неожиданное, может быть, более острое. Хороший текст должен читателя пронзать. И добиться этого можно как за счёт неожиданной простоты, так и за счёт неожиданной сложности. Можно идти разными путями. А общих рецептов тут нет. Я очень рад, если в моих текстах не чувствуется искусственности, маскарада. Маскарад, игра в культуру, пусть даже высоко эрудированная – это то, что мне претит. Мне кажется, всё, что ты делаешь, должно быть искренним, идти от сердца. Да, и добавлю: мне совсем не близко определение творчества, в частности, поэзии, как игры. Я думаю прямо противоположным образом.

***

отцу

Нет смысла говорить.
Давай молчать.
Смотреть и слушать.

Смеркается.
Сливаются опять
вода и суша.

В неразличимо дымной синеве,
где голубее, где лиловей.
И два огня — тот прямо, тот правей.
Ни слова.

А мы, отец, сойдемся ли когда
поверх всех разногласий наших, споров
о сложном прошлом, смутном настоящем —
слепых, односторонних, как всегда?

На берегу какой-то человек
остановился, снял одежду, сделал шаг
навстречу небу и потом застыл,
чуть заступив, стоит, во мглу смотрящий.

Наверно, проверяет: как вода?

***

М. К.

Утро гремит у подъезда широкой лопатой,
греет моторы, стоит, напевая, под душем,
лоб поднимает над жаркой подушкой измятой,
пудрится, мылится, душится, волосы сушит,

ложечкой звякает, наскоро чистит ботинки,
в скверик выводит собаку и красит ресницы,
маслом ложится на хлеб, бьет ладонью будильник,
льется из крана, над чашкой кофейной дымится,

в мутное небо рассвет выпускает, грохочет
мусорным баком, буксует на льду, вызывает
лифт, и включает приемник, и в школу не хочет,
кашляет, лезет в автобус, ключи забывает,

и настигает во сне, сколь угодно глубоком,
бреется хмуро, и пастой зубною плюется,
и от плеча моего твою теплую щеку
силится все оторвать. И ему удается.

***

М. К.

Я тебе принесу
ночной городской еды —
крылья из KFC,
чипсы и шоколад.
Мы сядем с тобой за стол —
тихие, тише воды,
послушаем, как времена
листвой за окном шуршат.

Заваришь китайский чай.
Выложу снедь на стол.
Чокнемся — за любовь,
за детей, за друзей.
Опальный телеканал —
эсер, либерал, нацбол —
покажет свой баскетбол
вечных тем и идей.

А снег где-то там, где Ла-Манш
сжимается в Па-де-Кале,
где пьет кальвадос Нормандия,
Эльзас — гевюрцтраминер, —
снег оттуда придет,
прижмется к русской земле
и изукрасит наш двор
на японский манер.

По темной плывя воде
в сонной ладони-ладье,
утлой ладони-ладье
сквозь горький воздух земной,
что ты чувствуешь, солнышко?
Где звезды и берег где?
Куда мы с тобой плывем
вместе с нашей страной?

***

Подружки к дочке набежали,
Скакали, по ведру стучали,
Потом отравленное зелье
Из бузины изготовляли,
Потом лягушку притащили,
Но, слава Богу, отпустили,
Потом, писатель раздраженный,
Я им сказал, чтоб не вопили
И шли играть к себе в шалаш!

Итак, продолжим… Карандаш
В руке. Тетрадь открыта. Песня
Меж тем не льется, хоть ты тресни.
Ко звуку, в общем, звук нейдет.
А в шалаше возня идет.
Сижу, задумавшись глубоко…
Как гадко мне, как одиноко!

***

М. К.

Не месяц никакой и не медовый —
скорей, черничная неделя.
Но ты в глаза мне смотришь,
закидываешь руки мне на шею
и по утрам поешь.

Смотри-ка, двадцать лет прошло.
И как тогда, в Эстонии, у моря —
черника, молоко и творог
у нас на завтрак.

Протяжно шелестит треста,
по ветру вытянувши длинные листы,
склонивши в ту же сторону метелки.

Серебряный, стальной, небесно-синий
вокруг песчаных кос и островов
далёко разбежался Селигер
заливами и плесами на север.

Купаемся.
И в местном магазине
(на улице Рабочей, 32)
в пакетах итальянское вино
берем на ужин…
Vino secco bianco!
Аllora, come va, signora Margarita?
Ну, дай Бог счастья нашей дочке!
А кстати, ей ведь скоро двадцать лет.

***

Годовалого, ещё бессловесного внука
речь в темноте звучит:
«бука- бука!» —
задумчиво так! —
«бука -бука…».
О чем это он говорит?

Так погремушка его зовется?
Или пространство вокруг?
Или так первая песня поется —
о приключениях бук?

Михаил Кукин с внуком