Школа

В течении жизни я так и не понял, для чего учился в школе. Виной всему мои старшие сестры и отец.

Старшие сестры, когда мне было четыре года, играли со мной в «школу». Это значило вот что. Меня привязывали веревкой к стулу, чтобы не убежал. Ставили столик с тетрадью и ручкой. Старшая сестра рисовала буквы на доске мелом, средняя стояла рядом, и если я делал что-то выходящее за ее представление о порядке, била меня линейкой. Так как мама была целый день на работе, читать я научился быстро.

Более полно про все тайны педагогики я узнал, когда пошел в первый класс, к учительнице Ксении Андреевне Сметанниковой, которая раньше учила мою среднюю сестру. Она ходила по классу с метровой желтой линейкой и била учеников по рукам и голове. В конце концов нервная система линейки подорвалась и сломалась о голову моего соседа Бори.

Но не это вызывало мои переживания. Мне было дико, что дети семи лет не умеют читать, что они пишут «а», потом «б», и что это не у всех выходит с первого раза.

Урок в советской школе. Источник: dubikvit.livejournal.com

Я заскучал, ну, не бить же их? Поэтому одноклассники побили меня. Мама сказала, что я должен драться в ответ, что разбираться она не будет. С развязанными руками я бил обидчиков по одиночке. На перемене читал свою первую толстую книгу «Три мушкетера». Так и развлекался.

Во втором классе меня перевели в английскую спецшколу, где на уроках иностранного нельзя было говорить по-русски. Моя бабушка, графиня Заморина, смеялась над моим произношением, она свободно говорила по-французски и по-польски. Английский ей казался чудовищным, особенно в моем исполнении. Она смеялась, прикрыв беззубый рот рукою, со свои обычным «quel mauvais ton, cher petit-fils»*. Я дразнился в ответ, она обижалась, но не жаловалась родителям.

Но я скучал еще сильнее. Я тосковал, почти болел. Эти темные зимние сумерки, в которых я плелся по утру в школу и мечтал, чтобы горящая учительница выбила своим телом высоченную, трехметровую дверь в нашем сталинском классе с лепниной на потолке, нашептывали мне то, что скажет мне Шекспир чуть позже: «К подругам мы как школьники домой, а от подруг — как в школьный класс зимой».

Счастье настало неожиданно, как весна. Мы сидели в ленинской комнате и у нас был ленинский час. Учительница, которую звали Мария Александровна Ульянова (а так звали маму Ленина) словно бы о своем сыне рассказывала нам о подростке Ленине, на которого напали гуси, и он, защищаясь, упал, но книг не замарал. Я понимал, почему Ленин не замарал книжки, но не понимал, за что он расстрелял моего прадедушку генерала Заморина. Поэтому я следил за мухой на потолке, которая, не отдавая себе отчета в рисунке своего полета, была свободна там, где я был заперт.

Вдруг трехметровая дверь распахнулась и на пороге появился рыжий пионер с красным галстуком, сбившимся набок. Это было мало сказать, что неприлично. Так было совсем нельзя. Нужно было стучать, обратиться к старшему… (Даже учителя нас звали на «вы», так что если кто и ругался на одноклассника, то говорил: «Вы, Иванов, — дурак». Дурак, но на «вы».) А тут. Экая наглость! Пионер, не обращая внимания на условности этикета, с шумом носом вдохнул воздух, а потом заорал: «По-о-жа-арр!» Забыв о приличиях, мы вскочили всем классом и радостно закричали: «Ура-а-а!» И бросились вон, к раздевалке. О, счастье! Школа пылала. Старшеклассники, забравшиеся на чердак, не затушили сигарету. И вот, дети прыгали вокруг горящей школы, как вокруг ритуального костра. Небо услышало их молитвы. Неделю мы гуляли по улицам как пьяные. Но вскоре пришлось возвращаться. Печаль стала глубже, тоска основательней.

Меня спас отец. Мы не особо разговаривали. Он наблюдал за мной и не мешал. Его отец, мой дед, в детстве жестоко наказывал папу за то, что тот тратит керосин на чтение книг. Я читал днем, а ночью — с фонариком под одеялом. Батя был для меня ходячей энциклопедией, поясняя все сложные и непонятные слова, встречающиеся в книгах. Мать ругалась, что я читаю книги не по возрасту. Он всегда оправдывал меня. И вот он, видимо, увидел мой потерянный взгляд, когда я пришел из школы. Он подошел ко мне и сказал:

— Что с тобой?

— Я ненавижу школу.

Отец улыбнулся, ласково погладил меня по голове, взглянул в глаза и заговорщически сказал:

— А ты запомни одно: все твои учительницы — дурочки, не воспринимай их серьезно. Что ты сейчас читаешь?

— Конан-Дойля, «Записки о Шерлоке Холмсе».

— Неси сюда.

Я принес, он достал из моего школьного портфеля учебник по математике, вырвал оттуда книжный блок и вложил в обложку от учебника моего «Шерлока Холмса»:

— Вот так. Читай, что тебе нужно.

Его можно понять: учился я хорошо, но душа моя тосковала. С этого мгновенья мир озарился светом: вот она — свобода, вот оно — счастье.

Теперь я был свободен от всего глупого и нудного. Я читал то, что хотел, перестал тосковать. Когда сестра пошла в медакадемию, я учился в шестом и с удовольствием читал на уроках ее учебники по анатомии и гистологии, академическую «биологию» Вилли и Детье… И, конечно, Жюля Верна, Рафаэля Саббатини и Ярослава Гашека… Учиться в школе стало легко.
Я брал учебники на следующий год в начале лета, прочитывал их, чтобы быть свободным на целый год. Отец научил меня учиться, серьезно и задумчиво относиться ко всему, что узнаешь нового.

Фото: dpa

Жизнь шла, волны мирового идиотизма захлестывали окружающий меня мир, да вот и нынче у немногих голова над волнами. Но я стал понимать отца. Как из деревенского мальчишки, битого за растрачу хозяйского керосина, он стал хорошим, сильным, умным человеком, получившим военное, а потом и два высших образования. Он один из всей родни уехал из захолустья, дал нам прекрасное образование, делал только то, от чего радовалась его душа. Просто он был свободен, даже и в те советские времена. Наверное поэтому, он на двадцать лет пережил своих братьев и сестер. Просто он был свободен…

Примечание:

*  «какой дурной тон, дорогой внук»