Константин Парчевский. «Рождественский рассказ»

Константин Константинович Парчевский (1891-1945) — юрист, журналист, общественный деятель. Этот текст был написан им в 1936 году в эмиграции, но добрые, дающие надежду истории, в которых особенно, по словам публициста, нуждались люди тогда, ничуть не меньше нужны современному человеку…

Рассказ вместе с другими вдохновляющими произведениями опубликован в книге издательства «Никея» «Рождественский обед. Вдохновляющее чтение для всей семьи».

Читайте также: Отец на Новый год

Традиция рассказывать в сочельник сентиментальные истории в наше время кажется наивной и старомодной. Между тем никогда люди так не нуждались в простом подбадривающем рассказе о еще случающихся в мире добре, человечности и сочувствии к чужому горю. Все это бывает довольно редко, но и раньше встречалось не часто. Если что-нибудь изменилось, то только сама жизнь, которая, став суровее и холоднее, больше нуждается в доброте.

Добро не ушло из мира. Оно осталось, как и зло. Изменились только пропорции того и другого, и переместились точки приложения. Старый рождественский рассказ о замерзающем перед чужим окном, в котором видна нарядная елка, мальчике сама судьба расширила, обобщила и развила в целую драму.

Элементы рассказа остались те же.

Громадное окно чужого благоустроенного дома, сверкающая рождественская елка, веселые довольные дети, которых ждет радость и грядущая нормальная жизнь в своей стране с ее привычным бытом. Но мальчик уже не мальчик, а тысячи и тысячи разбросанных по всему миру бездомных русских.

В сочельник они становятся особенно печальны. Праздник для них не праздник, а напоминание о вечных буднях, и даже своя наряженная елка — только условный символ какой-то другой елки. Жизнь проходит мимо их и мимо детей их. Рождение Добра встречается безрадостно и в хмуром недоверии. Противоречие между тем, что происходит за окном и на холодной улице, заменившей былой дом, слишком очевидно, чтобы поверить в универсальность рожденного Добра.

Который год изгнанники встречают унылый свой сочельник на чужбине, и с каждым годом становится для многих он печальнее и меньше несет в сердца мира и «благоволения в человецех».

Но благоволение не исчезло вовсе и порой то там, то здесь блеснет сияющей рождественской звездой. Иногда это тот случай солидарности и трогательной поддержки, с какой спешат сами нищенствующие люди к впавшему в беду, в другой раз — широкий отклик на напечатанный в газете призыв о помощи больному старику, в третий — неожиданное сочувствие к русской беде далекого от изгнаннического мира иностранца.

Добро не ушло из жизни, в ней только слишком много оказалось зла.

«Недавно я узнал, — пишет мне небогатый пожилой голландец, — что у нас в Лейдене образовалось объединение русских эмигрантов. На праздники они устраивают для детей общественную елку. На прилагаемые деньги купите, пожалуйста, хороших русских книг, которые я хочу передать им для раздачи детям. Они забывают свой язык и, удаленные от родной страны, могут совсем от нее оторваться. Это было бы ужасно грустно. Надо, чтобы они хотя бы не забывали русского языка, а для этого помимо сластей и игрушек нужны детские книги…»

Один из русских юношеских лагерей в это лето оказался в крайне трудном материальном положении. Родители задерживали присылку денег за отправленных на море детей, а у организации все средства истощились. Лагерь влез в долги и с великим трудом кормил своих питомцев. Случайно один из юных руководителей дела познакомился с местным стариком — кюре, повел его показать лагерь и рассказал о судьбе русской молодежи.

— Ах бедные дети, бедные дети, — повторял кюре, — возьмите скорее деньги, вот несколько тысяч, и расплачивайтесь с вашими долгами. Когда приеду в Париж, постараюсь еще помочь вам, чем могу. К сожалению, стар я, да и нет у меня ничего, но кое-что для вас найдется.

Дед Мороз не сказка. Иногда это подлинная реальность: бескорыстно творимое добро. Он принимает разное обличье. Это — то никогда не видавший России голландец, заботящийся, чтобы заброшенные в его страну русские дети не теряли своего национального лица и не забывали родного языка, то — пекущийся о чужой и иноверной молодежи француз кюре, то — свой же нищий эмигрант.

Много лет назад устроившийся где-то в дебрях Африки на колониальную службу врачом, одинокий русский доктор почти все получаемое им жалование переводил в Париж на выдачу пособий учащейся молодежи. Из года в год он лечил негров, жил робинзоном, а на заработанные им деньги один за другим учились и кончали образование русские молодые люди.

У одной из русских церквей Парижа продает открытки и газеты маленькая старушка. Она не одинока: у нее есть родные, скромный беженский кров и стол. Но во всякую погоду она у церкви со своим товаром, вся выручка от которого идет на помощь лежащим в больницах одиноким русским. Старушка разыскивает заброшенных русских больных и приносит им в дни приема незатейливые гостинцы.

В беженской семье заболел ребенок. Позвали первого попавшегося врача. Доктор повел носом на негигиеническую обстановку эмигрантского жилища, внимательно осмотрел ребенка и стал расспрашивать родителей, кто они такие. Узнав, что перед ним русские эмигранты, француз не скрыл своего русофобства и высказал немало кислых замечаний по поводу русской эмиграции вообще. На вопрос родителей, что он прописывает ребенку, врач хмуро заявил, что вечером он сам принесет лекарства. С тех пор он стал посещать семью два раза в день, принося с собою все необходимые медикаменты и упорно отказываясь от гонорара.

Болезнь затягивалась, врач по-прежнему являлся утром и вечером, сам делал компрессы больному воспалением легких малышу, с нескрываемым волнением ожидая кризиса. Наконец в состоянии ребенка что-то резко изменилось. Врач отошел от постели повеселевший.

— Теперь можно быть спокойным, — сказал он, — кризис миновал. Я буду по-прежнему навещать его через день, пока он не встанет на ноги.

В сочельник доктор пришел нагруженный пакетами с фруктами и игрушками для маленького пациента.

— Ну вот, это тебе прислал знакомый Дед Мороз, — сказал он, — за то, что ты ведешь себя хорошо. Через несколько дней, к Новому году, будешь совсем здоров.

— Ваше отношение к русским, доктор, по-видимому, сильно изменилось, — смущенно говорили родители, — иначе как объяснить ваше такое исключительное внимание к нашему ребенку? Мы не знаем, как и благодарить вас…

— Отношение тут не при чем, — снова нахмурился француз, — все это пустяки. Если вам что-нибудь будет нужно, позовите меня, а теперь я спешу. Прощайте. Ребенка берегите: он еще слабоват и склонен к легочным заболеваниям.

Среди русских бездомных известен странный человек. Его можно встретить за обедом в столовой, где безработные бесплатно получают суп с хлебом. Говорят, у него не в порядке документы. Никто не знает, где он спит и как живет. Известно только, что все, что он ни раздобудет из платья или еды, он раздает ютящимся на пустырях и в ночлежках бездомным русским.

Милосердие тут творится безымянно и постоянно как единственная задача жизни.

В глухом русском углу мне пришлось познакомиться со стариком из Петербурга. Еще недавно работал он на металлургическом заводе, потом заболел и попал в больницу. Там ему вырезали язву желудка и выпустили живым, но не способным ни к какому труду. За старостью лет, шомажного пособия* старику не полагалось. Однако нашлась добрая душа, свой же одинокий русский рабочий, который приютил его.

— Добрейшей души человек мой Алексей Иванович, — говорит мне старик, — подобрал меня и кормит. Сам зарабатывает гроши, но что же делать, говорит, не погибать же вам, живите уж у меня в каморке. Вот и живем вместе, он на заводе, а я готовлю обед. Покормимся вместе, и снова — он на завод, а я сижу и думаю: есть еще на свете настоящие люди. Уж на что, кажется, изгадился свет, а нет-нет и мелькнет светлый луч. Мелькнул вот и на мою старость. Умру все же не под забором. Алексей Иванович мне даже лекарства покупает. Дорогие тут все лекарства: десять франков, пятнадцать. Разве ему это по средствам? Сам ведь с трудом триста франков в кэнзен** выгоняет..

В изгнании русским не на кого надеяться, кроме самих себя. Случится беда, сейчас же начинают бегать предприимчивые люди по домам и собирать по подписным листам франки. Дают все, и кое-что собирается, облегчая каждый отдельный случай человеческого несчастья, от которого никто не застрахован.

В числе постоянных клиентов столовой при общежитии для безработных был сильно опустившийся эмигрант. Работы у него давно не было, шомажа тоже. Питался кое-как бесплатным супом. Ночевал где придется. Когда случалось раздобыть немного денег, приходил ночевать пьяный. Затем он пропал. Рассказывали, будто сошелся с какой-то полькой, у которой была маленькая девочка. Под влиянием польки бросил пить и даже устроился на работу. Потом узнали, что полька захворала и неожиданно умерла, оставив на его попечение ребенка.

Русский снова стал появляться в благотворительной столовой. Оказалось, что работу он потерял, но получает пособие для безработных, на которое содержит девочку. Питаясь сам в столовой, шомажные деньги тратит на питание этого посланного ему судьбой ребенка. Он подтянулся, всегда выбрит, бедно, но тщательно одет. О выпивке больше нет речи: у человека появилась важная жизненная задача — воспитать сироту.

Худенькая девочка говорит уже по-русски, называет своего воспитателя папой, и «папа» буквально дрожит над ней.

Как ни тяжела и бедна жизнь, доброта не исчезает совершенно. Она живет в сердцах людей, независимо от национальности и положения, пожалуй, как всегда, у бедных и несчастных ярче, чем у богатых и довольных.

Духовно замерзающему у чужих окон важно чувствовать если не ее материальную силу, то хотя бы ее благодатное тепло. У чужих окон это встречается всегда редко, но порой она невзначай и сверкнет, словно напоминая, что не иссякло «благоволение в человецех».

В наше всесокрушающее время немного осталось «вечных» ценностей. В оставшемся же самым важным бывают все случайные сверкания не умирающего Добра, в честь которого люди зажигают рождественскую елку, а маленькие дети ждут своего Деда Мороза.

1936 г.

Примечания:

*Шомажное пособие — пособие по безработице (фр. — chaumage, скашивание жнивья; лущение стерни; время лущения стерни).

**Кэнзен — (фр. — quinzeaine), двухнедельный срок.