Священник Феодосий Амбарцумов: «Вот так взяли – и живем как-то»

«Это уже такое дело – идёт и идёт, горшочек варит и варит, такое служение», – говорит о своей семье петербургский священник Феодосий Амбарцумов. У них с матушкой Надеждой девять приёмных детей разных возрастов. У каждого своя история, у каждого – свои особенности.

Разговор о них для отца Феодосия неизбежно становится разговором и о его проектах: «Мы хотим, чтобы как можно больше людей становилось приёмными родителями. Но привлечь к этому можно не тогда, когда ты говоришь: «Надо забирать детей из детских домов!», а когда они просто наблюдают жизнь твоей семьи».

Священник Феодосий Амбарцумов родился в 1981 году. Окончил Духовную семинарию и академию. В 2016 году был рукоположен в иерея. Настоятель прихода храма иконы Божией Матери «Умиление», г. Санкт-Петербург.

Председатель правления благотворительного фонда «Православная Детская миссия имени преподобного Серафима Вырицкого», который уже много лет занимается помощью воспитанникам детских домов, а также руководитель социального центра «Умиление», помогающего тем, кто хочет усыновить ребёнка из государственного социального учреждения, и одноимённой школы приёмных родителей, недавно открывшейся при Отделе по церковной благотворительности и социальному служению Санкт-Петербургской епархии.

Женат. Отец девятерых приемных детей.

Правнук священномученика Владимира (Амбарцумова).

«Поворот»: как появилась семья

Когда я учился в семинарии и академии, у меня не было планов заниматься социальной деятельностью. И семью такую я не собирался создавать. И даже когда семья появилась, появились первые дети, мы не думали, что она вот так увеличится. Но, можно сказать, наша семья образовалась благодаря детям.

Когда начинала работать «Детская миссия», мы, руководство проекта, стали приглашать волонтёров для посещения детских домов. Нашей задачей было воцерковление детей, об усыновлении мы не думали – считали: всех не заберёшь. Моя будущая супруга Надежда пришла как волонтёр, она была активная, у нее было много энергии, идей. И вот в этой работе мы с ней потихонечку сближались.

А перелом случился, когда возник вопрос о нашей первой приёмной дочери.

Мы возили Аню к отцу Иоанну Миронову, нашему старцу. Он её окормлял, вообще всячески на неё обращал внимание. А когда её отправили в психиатрическую больницу, он очень сильно разнервничался. Мы приехали без Ани, он спросил, где она, и когда узнал, что случилось, сказал: «Надо забирать!»

Мы стали думать, куда? А отец Иоанн видел, что мы с Надеждой сближаемся, и сказал: «Надо вам пожениться». Жизнь сама к этому подвела.

Были ли мы готовы к тому, чтобы забрать Аню? Это всё было, как птица поёт, естественным образом.

Не было никакой ломки сознания, мы уже тогда жили «Детской миссией». Когда я только начинал заниматься сиротами, я преподавал в семинарии, у меня было огромное количество всяких других дел, но эти дети постепенно всё остальное отодвигали. Не потому что я садился и думал: «Так, мне надо больше уделять внимание сиротам». Душа, как огонь, горела. Я чувствовал, что, когда занимаюсь этим, то живу, всё остальное – подготовка.

В конечном итоге все вот так стало единым.

Отец Иоанн сыграл ключевую роль в том, что касается и «Детской миссии», и приюта «Умиление», и нашей семьи. Но и в нём тоже произошла определенная перемена. Когда мы с ним только познакомились, он никого не благословлял брать детей из детских домов, говорил: «Не справитесь». У него были опасения, что такой ребёнок может «развалить» семью, навредить кровным детям, если они есть.

Но в связи с Аней у него случился поворот – она его, можно с казать, поразила.

Сейчас Ане 16 лет, а тогда ей было 8. Это была крошечка, очень агрессивная и очень жалкая. 8 лет – это был её биологический возраст, а по внешности было сложно сказать, что ей уже столько. Она дёргала отца Иоанна за бороду, пыталась ударить – много было всяких таких моментов…

Но произошла какая-то особенная встреча. Мы много детей к нему привозили и привозим. Он всех благословляет, дарит им просфорочки, конфетки, молится за них. Чувствуется, что его молитва всех этих детей покрывает. Но Аню он воспринял именно как духовный отец.

Помню, мы приезжали, он первым делом: «Анечку пропустите! Профессорша моя!» Он её профессоршей называет, так как она носит очки.

Благодаря отцу Иоанну Аня стала действительно верующим человеком. Многие дети ходят в храм, так как мы их водим, но нет уверенности, что это глубоко. А вот по Ане чувствуется, что это не просто умственное знание, а основа её жизни. Молитва отца Иоанна – как семечко такое в ней, которое упало и расцвело.

Тяжелее было позже, или «Нашего полку прибыло»

Тяжелее было позже. Аня, Яна, Геля – это были маленькие детки с инвалидностью, как ангелки такие. А вот потом у нас пошли мальчишки – с отвратительными характерами, хулиганы.

Одно дело – воспитывать ребенка, а другое – перевоспитывать, когда в нём уже много разного: воровство, враньё, желание кому-то напакостить… Это очень неприятно. Но ты понимаешь, что если ты его не возьмёшь, то он пропадёт – вероятно, его никто больше не заберёт. Не потому, что ты такой хороший, а потому, что вот так получилось. Он сам себе через эти поступки вредит.

Господь так устроил, что мы сначала столкнулись с детьми, которые вроде тяжёлые – у них проблемы со здоровьем, но в плане педагогическом они были гораздо легче. И у нас уже был какой-то опыт и появился настрой брать всех, кого Господь посылает.

Складывались такие ситуации, что думалось: а как иначе? Вот Яша наш многим нравится, а когда мы его забрали, он действительно был в невменяемом состоянии. Но вокруг были другие дети, и он потом говорил, что там, куда его пробовали забрать до этого, ему было скучно, так как он был один. А здесь они сразу начали как-то общаться, с кем-то он был знаком еще по детскому дому…

Из детских домов редко забирают инвалидов, подростков и представителей других национальностей. Поэтому у нас после нескольких детей пошли «старшаки». Вот Андрей – мы забрали его в прошлом году, ему было 14 лет.

Старшие девчонки – это вообще отдельная история. Олю мы десять лет назад встретили среди сирот в детском летнем лагере. Мы тогда познакомились, а потом в потоке жизни как-то всё забылось. И вот год назад она написала мне сообщение в соцсетях, рассказала, что она находится в психоневрологическом интернате. Мы стали переписываться, она попросила её навестить. К ней съездила Надежда, мы подумали и решили её тоже забрать.

Понимаете, очень жалко! Видишь, что вот эта связь – единственная у человека. Это единичные случаи, когда забирают людей из ПНИ в семьи.

У наших детей есть такая черта, возможно, связанная с детдомом, – они принимают новых, нет такого: «Мы помним, как вот вас тут не было». Да и вообще они к людям относятся радушно, с открытым сердцем.

«Зато не чехарда»: чего хватает и не хватает

Нас спрашивают, семья у нас или семейный детский дом?..

Это, знаете, не пойми что. Мы смеёмся, конечно. У нас семья и притом неплохая – для тех обстоятельств, которые у нас сложились: при таком количестве приёмных детей, разнообразии характеров и состояний. В результате получилось не так уж и плохо – и им, и нам.

Семья для ребёнка – это мама и папа, то есть люди, за которых он держится.

Почему детей приходится перевоспитывать после детского дома? Потому, что даже в хорошем маленьком детском доме ребёнок видит «чехарду» взрослых, но среди этих взрослых нет ни одного, с которым ребёнок лично согласовывает свою жизнь. А когда взрослых много и они меняются, ребёнок потихонечку понимает, что он одинок.

Но когда есть родители – всё по-другому. Даже когда люди живут очень плохо – сколько мы посещали таких квартир – бедно, грязь, нищета, и даже когда семья состоит из матери-одиночки и нескольких детей.

Сотрудники органов опеки в таких случаях часто пытаются детей из семьи изъять, но они не понимают принципиального момента: у ребёнка есть родитель. В детском доме, возможно, у него будет больший материальный достаток, но матери рядом не будет.

Так что у нас именно семья. И эта семья может как-то развиваться.

Мой отец болел, и мне было 6 лет, когда он умер. Но я никогда не связывал интерес к сиротской теме со своим детством. Нас с сестрой воспитывала мама, и было очень непросто. Было трудное детство – не хочется рисоваться, но иногда доходило до таких ситуаций, когда у тебя есть только кусок хлеба и всё, в буквальном смысле.

Хорошие яркие воспоминания – о том, как мама о нас заботилась. Всегда в субботу вечером и в воскресенье утром мы ходили в храм, это было привито. И никогда это не было походя, мы всегда надевали лучшую одежду, потом переодевались в обычную. И вот это я как-то транслирую теперь детям: что Церковь – это сердцевина жизни, вокруг неё всё строится.

Конечно, нам теперь тоже приходится что-то планировать, какие-то простые вещи – например, ботинки купить ребёнку. Но дети – это моя жизнь, я едва ли буду заниматься чем-то ещё.

Дома у нас сейчас всем места хватает – слава Богу. А вот психологически трудновато. Бывает, чувствую, что вот этому ребёнку нужно было бы больше своего жизненного пространства. Кому-то из детей это неважно: рядом с Яшей хоть пять человек будет, он со всеми уживётся. А Аня – по-другому.

Строгий ли я? По-моему, я тряпка (смеётся). У нас, скорее, мама строгая. Но ей и больше времени приходится проводить с детьми. Но они знают, что есть граница, есть то, что нельзя делать ни при каких условиях. Например, нельзя допускать каких-то грубых высказываний в отношении Бога, Церкви, нельзя воровать. Но у них бывают какие-то стычки между собой, нежелание что-то делать, трудиться… И лень допустима (смеётся). Конфликты какие-то мелкие возможны.

И ещё всякие вещи, которые тянутся из детского дома… такие бывают сюжеты невообразимые. У нас одна девочка раньше жила в интернате в деревне, там такие условия, что у детей формируется отсутствие брезгливости. Я однажды чуть в обморок не упал – она находит на земле жёваную жвачку, подбирает и жуёт…

Ну вот как за это накажешь? Это надо как-то потихонечку выводить, ведь это очень глубоко въелось.

Я общаюсь с другими батюшками – у всех одно и то же: времени на семью не хватает, дети папу видят не особо часто. Действительно, занятость очень большая, и каждый из проектов, которые у нас есть, мог бы занять всё время. Но что касается детей, то мне хотелось бы их всех включить в нашу деятельность. Церковь становится для них площадкой социализации, в том числе и какого-то профессионального приложения – хор, иконы, трапезная, свечной ящик, уборка храма…

Дети папу видят, пусть и меньше, чем хотелось бы. Но для этих временных отрезков характерна не продолжительность, а острота переживаний, наполненность. То время, которое я провожу с ними, оно драгоценное – это счастье, радость, утешение.

«Вытащил тонущего, посадил в лодку и привез домой – попробуй-ка, полюби его!»

Вот так, взяли и живём как-то. Мы принимаем всех как своих – важно, чтобы никто не чувствовал, что он «хуже» потому, что пришёл в семью позже. Но любимчики, конечно, появились! (смеётся) Дети не ревнуют, нет такой проблемы. Мы никогда никого ничем не обделяем. Тут даже не то что любимчики… Общаясь с кем-то, ты тоже получаешь некое утешение. Чем ребёнок несчастнее, беззащитнее, тем более он и любим, можно так сказать.

Тут такой момент: ты как бы вытащил тонущего человека, посадил к себе в лодку и довёз не только до берега, но и к себе домой – и теперь попробуй-ка, полюби его! Особенно если он бьёт твою посуду, ругается матом и так далее. Но я вот как-то их полюбил. Это дар Божий.

Даже самый трудный ребёнок тоже ведь цепляется за тебя душой, так как видит, что лодок много, но, как правило, его не подбирают, только вёслами отталкивают. А ты его взял. И перелом в общении с ребёнком происходит тогда, когда у него появляется уверенность, что всё: отсюда его никто никогда никуда уже не отправит – ни в детский дом, ни в другую семью.

Некоторые из наших детей прошли через разные семьи, кое-кто сменил даже не две и не три семьи. Это же ужас, это же выбивает почву из-под ног! Что ж удивляться, если они что-то не то делают… Да они ещё хорошо сохранились после той «мясорубки», которую они пережили!

У некоторых наших детей до конца этой перемены в отношении к нам не произошло до сих пор…

Я испытываю к детям именно отцовские чувства. Когда говорят: «Это всё-таки чужие дети, детодомовцы…», – я отвечаю, что нет, нужно пройти этот барьер.

У нас в Православной Церкви есть институт духовничества. Если почитать об этом у святых отцов, то они воспевают отношения духовного отца и духовного чада как нечто большее, чем отношение между биологическими родителями и детьми. Если в этой сфере так, то почему подобного не может быть в семье с приёмными детьми? Ведь начинать надо с усыновления Богом человека во Христе, когда мы причащаемся Его Тела и Крови, становимся  родственниками Спасителя. И в приёмной семье родители и дети – это именно родители и дети, по-другому нельзя. Если ты просто воспитатель, помощник – это всё не то.

Хотя никогда не было такого, чтобы мы с женой говорили ребёнку: «Называй нас папой и мамой». Они сами начинают это делать. Некоторые не помнят своих биологических родителей. Так что это очень сильное чувство. Но никогда ты сам не должен думать, что ты этим детям не отец. Всё, что даёт отец своим детям, ты должен им дать.

А они тебя могут полюбить не по совокупности получаемых от тебя благ, а именно по зову сердца. Кроме Оли, которая пришла из ПНИ и ей уже 20 лет, нас с женой папой и мамой называют все наши дети.

Все фото — со страницы о. Феодосия Амбарцумова в соцсети «Вконтакте».