Разговоры со старшей дочерью

Материал журнала «Семья и школа», №6, июнь 1983 года.

 

Из дневника отца.

 

Она сидит на горшке в той комнате, а я склонился над пишущей машинкой в этой. Оба мы погружены в свои занятия. Вдруг я слышу, как она негромко зовет:

 

– Папа…

 

– Что? – я поворачиваю голову, она смотрит в мою сторону.

 

– Папа, я тебя люблю.

 

– Я тоже.

Возраст и рост ее точно укладываются в ту мерку, которую народ отлил в рифмованный слиток слов: «От горшка два вершка». Конечно, без осудительного оттенка, который слышится в этом выражении.

 

Впрочем, Вера, когда ее спрашивают о возрасте, не без гордости называет точные цифры:

 

– Мне два месяца и два года!

 

И вот: «Папа, я тебя люблю»… Светлая, прекрасная минута в наших отношениях.

 

И сразу же по контрасту вспоминается черная, подлая.

 

Один раз это было, но было – не забудешь. Я ударил дочку. За что? Она не хотела и не могла заснуть днем, в «тихий час».

 

Это был час тихого ужаса. Она прыгала по кровати и кричала. Я чувствовал, как нарастает во мне раздражение. Уже и баюкал, и сказку рассказывал, и… Да что там, каждому родителю знакомо это чувство беспомощности… А кому не знакомо, тому не объяснишь. Я мог бы привести и «благородный» мотив в оправдание своей ярости: старшая мешала заснуть младшей, совсем крохе. Будила ее своими воплями.

 

Зло и больно шлепнул я Верочку раз и другой.

 

– Еще дать?

 

– Фа…фа…фатит! – она давилась слезами. Папа не раз уже намекал и впрямую обещал, что накажет ее, но кто же ожидал, что он может дать волю рукам…

 

Оба мы испытали потрясение.

 

Тяжело вспоминать. Но и промолчать совесть не велит. Какой смысл вести отцовский дневник, если писать только о радостном и веселом?

 

Само понятие «дневник» достаточно условно. Сначала была жизнь, наблюдения, размышления. Потом на клочках бумаги набрасывались разрозненные факты и мысли. Время от времени записи переносились в общую тетрадь. Из нее-то и беру все, чем хочу теперь поделиться.

 

С первых дней жизни нашего первенца меня интересовало, когда, как, о чем она заговорит. Среди друзей и близких пустил слух, что Верочка шепнула мне «папа», когда вез их с Мамой на такси из родильного дома. Некоторые потом спрашивали: «Это правда?»

 

Но чистая правда, что в два месяца дочка пролепетала: «Ап!». Ведь это же перевернутое «па!». Чуть позже, глядя из колыбельки на Бабушку, она произнесла: «Абба!» То ли разновидность слова «баба», то ли название популярного ансамбля…

 

Ближе к полутора годам Верочка произнесла первую фразу, которая так четко объяснила ее миропонимание и систему ценностей:

 

– Мама тут, мама там!

 

Всем остальным ближайшим родичам (Папе, Прабабушке, Бабушке, Тете) пришлось потесниться. Впрочем, и на нашу долю радостей перепадало предостаточно. Ребенок заговорил! Произошло вечное и всегда по-новому прекрасное, как восход солнца, чудо. Вообще, в нашей семье это было время массового свершения чудес: у Верочки появилась сестрёнка («Стеклёнка», — скажет старшая). Имя ей дали Влада.

 

Во рту у Веры прибавлялось зубов, лучше повиновался язык, яснее становилась дикция. Хватало и забавных, исковерканных, заново придуманных слов, которые никому, кроме родителей, не понятны и не интересны. Одно все же приведу, потому что в нем отразилась способность ребенка образно предать суть предмета.

 

– Тети-дяди! – восклицала Вера, показывая на телевизор. Она еще долго так его и называла – «тети-дяди».

 

Конечно, каждый день мы учим дочку новым словам. И невольно, и специально. Но есть чему поучиться и нам. Например, краткости, когда в одно-единственное слово порой впрессовано столько чувства, столько смысла.

 

Подарили ей матрешек. Не может поверить, что самая маленькая дальше не открывается, пополам не делится. Вцепится пальчиками, тянет, тужится, вся побагровеет. Потом разводит руками, сокрушенно жалуется:

 

– Никак!

 

Но горюет недолго, потому что Бабушка включила телевизор. И хотя желанных мультиков нет, Вера смотрит с интересом, что0то ее заинтересовало.

 

– Дядя поет, – говорит она.

 

– Дядя Кобзон, – уточняет Бабушка.

 

– Дядя Кобзон поет, – вторит девочка, но ее занимает другое. – У него в руке большой совок… Лопатка такая…

 

Какой совок? Какая лопатка? Бабушка смеется и объясняет: это же микрофон! Я удивляюсь неистребимому желанию ребенка все увиденное истолковать самостоятельно, исходя из собственного, пусть еще и ограниченного песочницей, опыта.

 

Не раз еще попадет она пальцем в небо, но и наблюдательность растет день ото дня.

 

– Папа снимает очки, (когда) папа читает газету, – синтаксис еще только осваивается, союз она пока опускает, но по интонации смысл фразы легко угадать. Никто, между прочим, об этой манере близорукого папы в доме не говорил, но дочка заметила и все объявила.

 

Мир раннего детства, отраженный в формирующейся речи, – особый мир. Здесь, например, рифмуется «маленький – большой». Как? Очень просто.

 

Сколько раз держала Вера этих кукол в руках, но только сейчас заметила, какие они разные по величине.

 

– Ляля ма́лика – ляля ба́лика! – кричит она радостно.

 

Сразу два открытия: оказывается, куклы разные, а слова хотели бы звучать одинаково, похоже, перекликаться. Она не скоро еще узнает, что такое рифма, но радость созвучия уже приоткрылась!

 

Приятно ей и то, что теперь, когда в люльке пищит и возится крохотное существо, это уже про него можно сказать: «Ляля малика». А про себя Вера теперь говорит с гордостью, хотя все еще в третьем лице: «Ляля балика!» И глядя, как Мама пеленает маленькую сестренку, умиляется: «Ножки ма-алики… Ручки ма-алики…»

 

Стихи она сочиняет, предпочитая рифмованным строкам свободу верлибра:

 

Собака: ав-ав!
Котя: мау-мау!

 

Мне кажется, что в этом дивном экспромте есть некая незавершенность, и я предлагаю финал:

 

А бычок: му-у!

 

Но дочка возмущенно отвергает отсебятину:

 

– Нэть!

 

«Нет» (и чуть позже «не надо») – ее любимые слова. Чадо отрицания! «Нет» уже давно есть, а «да» все не появляется. Все наперекор, поперек. Даже спать предпочитает поперек кроватки!

 

Это еще цветочки. Не про все ягодки и напишешь. Я это называю «вспышками негативизма». Она уже и сама не рада собственным слезам и воплям, но остановиться не может. А через полчаса как ни в чем не бывало мечтательно смотрит в окно и просветленно говорит:

 

– Там не дождь. Там не ветер. Там хорошо. Мы пойдем гулять.

 

– Как же ты пойдешь гулять, если мы еще не помирились? – спрашиваю. – Я на тебя обиделся.

 

– Мирись, мирись, – кричит она весело. – а то папа будет кусаться!

 

Можно ли долго сердиться на такую юмористку?

 

– Папочка, я веселенькая!

 

– Вот и молодец.

 

– А ты чего загрустнился?

 

– Зуб болит. Укол делали.

 

– Ты не плакал? – смотрит во все глаза.

 

– Нет, но было больно, – честно отвечаю я. – Поцелуй меня, сразу пройдет.

 

– Я еще не умею, – она переводит разговор на другое. – Ты что принес?

 

– Молока Владушке.

 

– Вот и молодец, – поощряет старшая и тут же в тысячный раз с удовольствием напоминает: – Я у нас большая, а Владочка маленькая. Когда вырасту маленькая, тоже буду молочко пить. Дай мне водички из-под крана и сухарик.

 

– Как надо вежливо попросить?

 

Семейная идиллия рушится в один миг.

 

– Не хочу-у вежливо! Дай так.

 

Так не дам. Она это знает. Впрочем, и я признаю, что хватаю через край, замучил ребенк этими «спасибами» и «пожалуйстами».

 

…День, когда ей исполнилось два года, мы никак в общем-то не отмечали. Но ей запомнилось, во всяком случае, еще неделю она вскакивала каждой утро с ликующим возгласом:

 

– Я именинница!

 

Мне же бросилось в глаза, что на третьем году жизни от вопросов «что это?», «какое это?» она стала переходить к другому – «хорошо это или плохо?». В это же время стали появляться первые дипломатические хитрости.

 

– Я девочка хорошая? – спрашивает в который раз.

 

– Хорошая, хорошая, – отвечаю, не отрываясь от газеты.

 

– А я на стенке карандашиком написала…

 

– Ай-ай-ай! – она видит, что я действительно огорчен.

 

– Это нехорошая манера. Совсем нехорошая манера! – вдруг говорит она… моими словами и с моими интонациями. Сурово осудив свой поступок, пытается меня утешить:

 

– Папа, большой, хороший, ты меня извини, пожалуйста. Я больше так не буду делать. Спасибо.

Мы, родители, часто путаем совсем разные вещи: непослушный ребенок и неуправляемый. Что ж из того, что Вера иной раз непослушна? Она себя слушает и слышит! И я, отец, обязан прислушаться к ее глубинным потребностям, а в перспективе – к ее рождающейся совести. Совесть – это весть, идущая из внутреннего мира человека. Если с младых ногтей личность приучена прислушиваться к этому голосу (а не только к советам и запретам, обильно поступающим извне), то управление естественно и постепенно перейдет в самоуправление. Воспитание – в самовоспитание.

 

– Хорошо ты сегодня вела себя, Вера? – спрашиваю вечером.

 

– Хорошо! – выпаливает она и, подумав, уточняет. – Хорошо, только плохо.

 

Самокритика похвальна. Мы вспоминаем, как прошел день. Бабушка отмечает, что старшая хорошо ела. Мама подтверждает, что делилась игрушками с младшей.

 

– Я сегодня хорошая! – делает вывод Вера. – Можно календарик переворачивать?

 

Перекидной металлический календарь усердно служит нашей внутрисемейной педагогике. Сначала Вера тянулась к нему как к игрушке: крутится и что-то там брякает! Тогда и было решено, что право установить новое число и открыть завтрашний день недели получает тот, кто достойно вел себя в дне прожитом. Правда, Владушка к этому соревнованию пока равнодушна…

 

Рано или поздно бумерангом возвращаются к нам вопросы, которые адресуем мы детям.

 

– Ты хороший или плохой? – в упор спрашивает Вера.

 

Так вот сразу и не найдешься, что ответить. Но ждать она не хочет, решает великодушно:

 

– Хороший. – И со вздохом поясняет: – Ты Владочку любишь.

 

– Я тут сяду, в кресло, буду работать своими делами, – объясняет Вера.

 

– Нет, собирай игрушки, скоро спать, – напоминаю я.

 

– Ну, сейчас! Ты дашь мне поработать или не дашь?! – Я с изумлением снова слышу свои раздражительные интонации. Дети – зеркало, в котором укрупненно отражаются наши недостатки. Очень хотелось бы надеяться, что и достоинства – тоже.

 

Уже я ее переодел и уложил в кроватку.

 

– Надо не спать, а кричать и прыгать! Я хочу прыгать и кричать, как лев! Хочу дурака валять! Я хочу расти, как большая репка!

 

Одним словом, все что угодно – лишь бы не спать. Вернее, засыпать. Это ей нож «вострый».

 

– Расскажи сказку, – просит она. – Про не про Веру. Про хорошую девочку, которая…

 

Сюжет она излагает так подробно, что сказка рождается сама собой, без затруднений.

 

– Тут и сказочке конец, а кто слушал – молодец. Спи спокойно.

 

– Ну, как же мне спать, папочка? – она садится подушку. – Я ведь тебе еще спасибо не сказала. Спасибо!

 

– Пожалуйста. Спи. Спи, пожалуйста!

 

– Давай так договоримся, – предлагает она, подавляя зевоту. – Еще одна сказочка – и все. Спать – и никаких разговоров…

 

Но никаких разговоров и так уже не будет. Сон побеждает.

 

Я беру на руки Владушку. И ее успокоить, и самому успокоиться. Какое блаженство, когда на твоих руках засыпает твое чадо: возится, трет глазки, себя убаюкивает…

 

А потом будет утро. Не знаю, кто как, а я верю в сказочных пришельцев. Вот они передо мной – в круглом, похожем на летающую тарелку манеже.

 

– Сейчас мы начнем вытворять! – обещает так, что чуть повыше. И вдруг растерянно спрашивает, глядя на маленькую. – Папа, что она говорит?

 

Влада уже что-то говорит? Мы и не заметили, как подросла…