Виктор Христенко: статус – «сын врага народа»

Известный государственный деятель Виктор Христенко был совсем маленьким, когда реабилитировали его отца. Когда сын подрос, родители оберегали его, и про отцовскую лагерную молодость он узнал довольно поздно. А осознал весь мрак пережитого отцом уже совсем взрослым состоявшимся человеком.

Борис Николаевич Христенко по просьбе сына описал свой жизненный путь в книге «Повесть о пережитом». Он рассказал о детских впечатлениях и о первой любви, о жизни советских людей в русско-китайском, а потом японском Харбине, о возвращении на Родину и Харбинской операции НКВД, в результате которой 150 тысяч репатриантов прошли через гигантскую мясорубку, о десяти годах в лагерях и о десяти годах морально-психологической каторги после. Книга была трижды переиздана, а на ее основе в 2012 году был снят 8-серийный художественный фильм «Все началось в Харбине».

Виктор Борисович Христенко рассказал «Бате», как и каким помнит своего отца.

Безмятежное детство сына «зэка»

О том, что я родился в статусе «сын врага народа» в детстве я не знал, а узнал в юности, и первые какие-то обрывочные фразы, намеки от «добрых людей» услышал, закончив школу, учась в институте, бегая за девчонками… А осознал – уже совсем в зрелом возрасте.

Мои детские годы прошли безмятежно, я купался в родительской любви. Интеллигентность и чувство такта моих родителей, несмотря на вовсе не дворянское происхождение, не позволяли затрагивать какие-то больные темы. В этом не было ущербности, настолько умело они обходили эти вопросы.

А еще – теперь это выглядит забавно – мы жили в Челябинске в так называемом городке МВД, где жило все руководство. В 1957 году мы получили квартиру в доме, в строительстве которого участвовал отец. Над нами, под нами, справа и слева жили полковники – и там рос и я, «сын зэка». Но я ничего не замечал, общался с пацанами, и детство у меня было счастливое.

К 90-летию со дня рождения папы (его уже не было 11 лет) я сделал второе издание книги. Это был 2009 год, я уже был достаточно известный человек, и круг моих друзей, коллег и знакомых сильно расширился. И вот будучи на встрече, я воспользовался ситуацией, презентовал книгу Председателю Правительства и сказал: «Мы знакомы с 97-го года, а вы даже не представляете, с кем столько лет работаете». Он говорит: «В каком смысле?» А я отвечаю: «Вы работали с сыном врага народа. В таком статусе я родился и сделал свои первые шаги на этой земле».

И, честно говоря, когда я это вслух первый раз произнес, тогда я первый раз это до конца сам и начал осознавать.

Борис Николаевич и Виктор Борисович Христенко.

Человек-огонь

Отец был человек-огонь – во всех смыслах. Он был очень резкий человек – и любовь его была резкая. Потому что ни секунду нельзя упустить – настолько ценность жизни, каждого человека, каждой минуты для него была значима. Я иногда пытался его сдерживать: что же ты летишь без тормозов, душа нараспашку? Он был горящий, абсолютно нетерпимый к несправедливости, не считающийся с потерями времени, денег, положения – я таких бесстрашных людей не видел никогда. И я по сравнению с ним в этом смысле всегда маленький.

Жизнь его помотала – страшное дело. Детство и отрочество он провел в Харбине, в гимназии ему преподавали профессора Московского и Санкт-Петербургского университетов, уехавшие в эмиграцию, с которыми хотелось общаться и учиться. Потом, самый лучший возраст, самый сок, 18 – 28 лет – а он мотался по лагерям, и когда вышел – все было сожжено сзади, не было никаких аттестатов, дипломов, ничего. Ему надо было заново получать школьный аттестат, опять учиться в институте. К 35-40 годам он подошел ни с чем. Первые годы после лагерей за ним тянулся ярлык – «зэк», его по любому поводу с работы выгоняли – с одной, другой… А он двигался через это все, шел своим путем и в конце концов вступил в партию, потому что без этого нельзя было, дорос до главного инженера республиканского треста, защитил диссертацию. Какой же надо иметь запас жизнелюбия, какой стержень, чтобы все это переварить, переплавить в себе и не сломаться?

Я помню, приволок домой песни Высоцкого и поставил «Протопи ты мне баньку». Эффект был поразительный. Он потом и сам себе включал эту песню не раз – и куда-то уходил, «улетал». Что у него происходило в этот момент в голове, мы никогда не поймем и не узнаем. Наверное, всплывал весь ужас вот этой ситуации, когда ты своим юным умом даже понять не можешь, за что тебя взяли, посадили, гонят, почему это все произошло, и еще не знаешь, что отца уже нет, что мама скоро умрет, а где твой брат – неизвестно…

При этом у него не было никакой озлобленности, злоба не была двигателем его жизни. Из лагеря он вынес безумную жажду жизни, за 10 лет там он точно понял ее ценность. Им двигало убеждение, что никогда нельзя сдаваться. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Не сдаваться.

Борис Христенко перед арестом, 1937 г.

«Боря, тебя убьют!»

И им двигала любовь. К ближним, к женщинам, к семье. Такая любовь, которая может превратиться в неистовый бросок в драку. Я сам пару раз был свидетелем.

Один раз, еще когда был мальчишкой. Это было в Кабардинке под Геленджиком. Мне было 6, я еще не ходил в школу, и мы приехали с папиными коллегами из института, где он работал – все с семьями, с детьми, жили в палатках, плескались в море. И вот вдруг подъехали две машины – компания, бурная и подвыпившая сильно, и мужики стали приставать к девушкам из нашей группы. Папа сказал: «Слушайте, ребята, вы б ушли». На что получил: «А тебе больше всех надо?» – и они на него пошли. И вот тут произошло какое-то молниеносное движение – и он столкнул двоих лбами между собой так, что они просто рухнули. Я помню крик мамы: «Боря, тебя убьют!» А Боря даже не сомневался, что его не только не убьют, а что это он убьет всех, кто только тронет. Эти мужики оттащили своих, извинились, сели в машину и уехали.

Я к тому моменту вообще не знал, что такое насилие. Меня никогда пальцем не трогали. И мне было удивительно, что такой огромный шар любви как мой папа с такой яростью бросился биться. Как лев, который гладит львенка спокойно, но в случае чего он так рыкнет и так даст лапой, что мало не покажется. Я был ошарашен. Для меня открылось что-то новое в отце.

И теперь я понимаю, что вот это бесстрашие ему дал лагерь, где секунда решала все – нет возможности рефлексировать, задумываться. Ты просто принимаешь решение, потому что либо сейчас, либо уже никогда.

Борис Николаевич Христенко, 1957 г.

«Пап, я ничего про тебя не знаю…»

Когда папе исполнилось 75 лет, мы в ресторане заказали зал, позвали коллег и близких. А отец мой практически не пил и никогда не курил (я даже взрослым человеком при нем не мог закурить, чувствовал себя неловко, как пацан, который шкодничает, уходил, чтоб папа не видел). А тут мы с ним сели и я ему: «Может, водки выпьем?» Хорошая водка, хорошая компания, красивая дата… Выпили по меркам непьющего человека неплохо. И я говорю: «Пап, смотри, какая странная штука… У меня уже трое детей, а я ничего не знаю про тебя… Мы деликатно обходим многие вещи, дети спрашивают – я начинаю фантазировать. А лучше тебя-то это никто не расскажет. Ты бы взял и написал. А я издам – для семьи, для своих…»

У папы была бессонница, и он писал дневники. А тут он с таким жаром взялся за это, очень активно начал писать, и последние четыре года жизни этим занимался.  По сути, вся эта рукопись стала своего рода завещанием. Поскольку она посвящалась и была как подарок сыну на 40-летие.

«Повесть о пережитом» — это три тома, вся его жизнь. Он, кстати, когда-то говорил «о пережитом», а когда-то – «о пережитом», вот так ударение в великом русском языке меняет интонацию в отношении к событиям…

Первая книга заканчивалась моим рождением. И вот он мне в 97-ом году ее передал. Я прочитал залпом сразу же и был настолько потрясен, что… что не успел с ним об этом поговорить.

В 98-ом он закончил писать. Рукописи были напечатаны на компьютере в лаборатории института, где он работал тогда. Папа вклеивал туда фотографии. И вот из институтской типографии он эти томики, как диссертации переплетенные, пошел забирать. Это было воскресенье. В типографии специально ребята остались, чтобы закончить работу. Он рассчитался. Забрал из-под пресса пачку из девяти книг – три по три, принес домой, поставил на полку и сказал: «Ну , мамулик, — он так называл маму, -вот я все и закончил». Сел и умер…

Две из этих книг я никогда не опубликую. По разным причинам. Это только для семьи. А первая вышла в 1998 году, когда папы уже не стало, он не дождался и не подержал ее в руках.

Родные и любимые

Надо признаться, некоторые вещи в первом издании я тогда купировал (потом, в следующем – все до запятой вернул!). Это касалось не каких-то социально-политических обстоятельств, а в основном интимных моментов, в том числе о женщинах в юности, в лагере, после лагеря. Он был видный мужчина, умел ухаживать, женщины его любили. Я читал и краснел, и мне было как-то неловко перед мамой…

Отношения у родителей были великолепные, можно только позавидовать. Жили мы вчетвером с моим старшим братом Юрой. И о том, что у нас с ним разные отцы, я впервые услышал, когда мне было лет 5-6 и к нам приехала мамина старшая дочка Надя, которая жила с родителям своего отца. Ей было около 16, когда она появилась в Челябинске, а до этого ее пугали Борисом Николаевичем – «зэком» и «страшным человеком», который «башку оторвет». А тут она приехала и мы познакомились.

Мне было мало лет, я и не понял-то ничего тогда, и начал задумываться позже, когда опять же об этом стали мне нашептывать «добрые люди». А для отца не существовало категории «родной – не родной». У меня иногда такое странное ощущение, будто отец чувствовал свою вину, что когда увел маму из семьи, она сумела забрать только Юрку. И потому, как только Надя допустила возможность его участия в своей судьбе, он стал помогать ей в учебе и во всем – как всегда, на всю катушку, и ему это было в радость. Даже в последние годы жизни, когда у него уже болело сердце, один глаз не видел, он садился на велосипед и ехал к ней 130 километров из Челябинска в Троицк.

Виктор Христенко с мамой Людмилой Никитичной, старшей сестрой Надеждой и старшим братом Юрием. 60-е гг.

Родители очень трогательно относились друг к другу. Мама намного пережила отца, ее не стало в 2016 году, ей было 92 года. И до последнего дня, когда она говорила о нем, то любую историю начинала со слез, потом начинала рассказывать что-то смешное и все равно заканчивала слезами. Она каждый день разговаривала с ним – до самого конца. Мама была преданна отцу и всю их совместную жизнь была для него тылом. И это при том, что у него был непростой характер.

Резкий он был? Резкий! Жесткий? Жесткий. Мягкий? Мягкий. Душевный? Очень душевный. Тонкий? Безумно тонкий. Редкий. Он был редкий!

Семейный портрет вчетвером, 1958 г.

Как Христенко стал Эйбоженко

А потом книга стала жить своей жизнью. Первый тираж – 500 экземпляров – был рассчитан на своих. Но книга попала в одни, другие руки, и мне начали говорить: ты не имеешь права не пустить ее дальше. Сначала я думал, что люди говорят так из вежливости или предлагают помочь с изданием, чтобы ко мне «дорожку протоптать». Через 10 лет, когда я решился на переиздание, круг моих знакомств уже был широк, а аудитория книги уже вышла далеко за пределы Челябинска, Троицка и даже страны. Очень уважаемый мной Евгений Максимович Примаков за ночь прочитал и сказал, что потрясен историей и надо продолжать рассказывать об этом. Мне пришлось признать, что книга имеет право идти дальше, а я не имею права ее сдерживать. И тогда я сдался и согласился на экранизацию.

Потому что история моего отца – она такая звеняще правдивая, и она не только об отце – в ней можно фамилию на любую другую поменять.

«Все началось в Харбине» – это последний сценарий знаменитого Эдуарда Яковлевича Володарского, и он несколько часов меня уговаривал, чтобы у героя в фильме была фамилия Христенко, потому что она говорящая. А я сказал: «да никогда!» Он ушел, а через какое-то время придумал, как сохранить смысл: «Ладно, пусть будет фамилия Эйбоженко, но за это я буду вас просить согласиться на какие-то другие рестрикции. Вот мы, сценаристы и писатели, придумываем какую-то жизнь, чтобы увлечь зрителя, читателя. А прочитав эту книгу, я думаю, кто поверит, что человек вообще такое мог прожить? Что это можно было пройти – не сойти с ума, не скурвиться, не остервенеть? Я вынужден просить вас дать мне право отсекать, потому что никто не поверит! В кино поверят, а в такую реальную жизнь – нет. Да там по каждой главке можно отдельное кино снимать. Поэтому будем сокращать».

Я появился на съемочной площадке где-то в середине съемок, рассказывал какие-то истории, байки, чтобы охарактеризовать отца и маму. Актеры потом говорили, что хорошо, что я им мозги выкручивал не с самого начала, иначе бы они стали заложниками моего видения и ответственности передо мной. Тем не менее, отец выписан в фильме достаточно близко, а мама — это собирательный образ. Когда она увидела фильм, ее первая реакция была: «Витя, это не я… я за это отвечать не могу!»

Получается, что упорхнула книга, упорхнуло кино, но, я считаю, повезло, кино получилось хорошим.

Слева: Борис Христенко, 1937 г. Справа: Данила Козловский в роли Бориса Эйбоженко в фильме «Все началось в Харбине».

Технологии уничтожения

Сейчас папина книга дополнена еще и тем, что отец знать не мог. Когда я готовил переиздание, я раскопал все архивы в Украине, Узбекистане, России (у нас, кстати, меньше всего сохранилось – тут много жгут). Часть из этого – все не решился – опубликована в книге: анкеты, протоколы, акт расстрела деда, материалы из дела папиного брата.

В Харбине папин младший брат Вовка учился у профессора и стал очень приличным скрипачом, а потом на родине в 15 лет его бросили в тюрьму, били, морили, пытались что-то выбить из него, совсем еще ребенка.

Владимир Христенко, 1937 г.

Он сошел с ума в ташкентской тюрьме, и его выбросили оттуда. Потом он жил в Полтаве, попал в оккупацию, оказался в Германии, после всего этого окончил в Мюнхене консерваторию и уже не вернулся в Союз, жил в Америке, играл в Нью-Йоркском симфоническом оркестре. С отцом они нашлись только в 74-ом. Дядя Володя боялся любых разговоров о поездке в СССР, хотя и хохмил по этому поводу в письмах, зная, что все письма вскрываются и  читаются. В 1981 году у меня родился сын, я назвал его в честь дяди, а он написал, что рад, что по российской земле снова будет ходить Владимир Христенко. А через три недели после этого дядя умер. Братья так и не встретились. И это одна из трагедий, связанных с тем временем.

Борис и Владимир Христенко, Харбин, 1929 г.

Дедушку расстреляли в Ташкенте, бабушку упекли в ссылку, где ее скосила пеллагра, и она тихо угасла, пока мой отец мотался по лагерям. Вот так прошлось по роду Христенко красное колесо.

И когда я читал документы, у меня была целая буря чувств. Безусловно, сводило скулы. Безусловно, душили слезы. От какой-то такой… бессмысленности… От осознания, что в этой машине, запущенной для перемалывания людей, работали фантастического уровня технологии. Технологии принятия решения, ведения допросов, «разоблачения шпионских сетей». К приказу о Харбинской операции была приложена методичка, в которой объяснялось, какие надо задавать вопросы и какие ответы считать удовлетворительными. Например: «Вы знали, какие шоферские курсы были в Харбине? – Да, знал. Вот такие и такие. – Пишем: был в контакте с людьми, которые обвиняются в диверсионной деятельности».

Все эти физические и психологические воздействия придумывали, решения подписывали и приговоры исполняли сержанты, младший состав. В обществе система позволяла жить самым низменным чувствам, поощряла доносительство, возводя его в ранг заслуг. Кроме того, можно кого-то заложить, а когда уведут, квартирку обчистить. И эта сумасшедше эффективная машина перемалывала всех – в том числе и тех, кто сам перемалывал вначале.

У меня было ощущение ужаса, когда я видел, как можно направить энергию и технологизировать – чтобы лучше уничтожать.

Сейчас мы говорим о демографии, придумываем программы, как заинтересовать людей, мотивировать жить. А восемьдесят лет назад машина перемалывала уже выращенных, воспитанных, образованных людей – лучших людей, которые могли столько всего сделать! И теперь мы неимоверными усилиями пытаемся вернуть то, что вернуть уже почти что нельзя.

Борис Христенко, 1936 г.

Родовая память

В детстве я считал, что мои предки из Владивостока (папа там родился), что у них был огромный дом (потом я видел эти бараки на Второй речке), у дедушки – машина (она и правда была в Харбине и помогала семье выжить в тяжелое время), что в одной из комнат жил медведь, которого нашли в лесу маленьким, а когда он вырос, отдали в зоопарк (не знаю, откуда эта история взялась). Когда я смотрел на фотографии, я видел в глазах своих деда и бабушки такое достоинство, что у меня было внутреннее чувство, будто у нас очень родовитая семья.

Матрена и Николай Христенко, Харбин, 1928 г.

На самом деле, я свой род могу раскопать только до прадедов, дальше все обрывается, потому что мы из крепостных. Мои предки стали людьми, обладающими хотя бы какой-то ответственностью за себя и правом собственности на самих себя только в конце XIX века. Страшно подумать,  это было совсем недавно! Совсем недавно человек, находясь в статусе крепостного, не имел никакой ценности, потому что жил он недолго, работал много, а отслужив, уходил в сырую землю вместе со всей информацией о себе. А вот гарнитур, посуда или еще что-то из помещичьего дома имели гораздо большую ценность, и до сих пор продаются и цена только растет.

На этих семейных фотографиях я вижу людей, которые вот только-только обретают собственное достоинство, самих себя. И в 30-е годы эти люди тоже уничтожаются. И это, конечно, ужас…

Я честно скажу, когда появилась акция «Бессмертный полк», я испытал такое странное чувство… Совершенно очевидно, что эта война засосала бы и деда, и отца, и моего дядю. Не знаю, как бы кончилась их жизнь, но они, абсолютно точно, были бы там. Но никто из них там не оказался. Их жизни были переломаны по-другому, они были уничтожены. Когда идет эта акция, я понимаю, что не могу поднять никакой портрет и встать в этот строй, и во мне как будто начинает рождаться такое ощущение «сына врага народа»…

Совершенно очевидно, что миллионы людей, которых не стало в период до войны, которых перемолотило это красное колесо, не могут быть забыты, о них тоже нужно помнить.

Мне кажется, если я придаю этому должное значение, если мои дети это понимают и внуки будут понимать, если мои близкие это чувствуют, и люди, которым это важно, будут также помнить – это самое главное. «Лоботомией» из телевизора можно воспитать только отвращение. Это должно пройти через душу. А через душу это может пройти, только когда из другой души это сказано так, что не услышать нельзя.

Борис Николаевич Христенко. 1957 г.

Фото из личного архива семьи Христенко.